Киммерийское лето - Страница 18

— Почему это? Ты отказалась, я предлагал билеты родителям — они в тот вечер были заняты А Марина давно хотела побывать в «Современнике».

— Все равно, — упрямо повторила Ника. — Я на тебя очень обижена. Ты действительно уже оформился в стройотряд?

— Да, уже. А что?

— Да нет, я просто подумала… Собственно, я могла бы и не ехать со Светкой, — неуверенно сказала Ника. — С ними еще будет какой-то Юркин сотрудник, я его совершенно не знаю…

— Поезжай, что тебе делать летом в Москве.

— Да, наверное, поеду, — вздохнула Ника. — Ты рад, что перешел в десятый класс?

— Я не сомневался в этом, так что радоваться особенно нечему. А вообще, конечно, хорошо — еще всего-навсего один год, и…

— И? — насмешливо переспросила Ника. — В том-то и дело, что ты сам не знаешь!

— В каком смысле?

— А во всех решительно. Со мной вдруг случилось что-то непонятное. Понимаешь… Еще недавно я так хотела поскорее стать взрослой. Так радовалась, когда весной получила паспорт! А сейчас я… сейчас мне… не то чтобы расхотелось стать взрослой — мне вдруг стало страшно…

— Но чего именно?

— Не знаю, не знаю… Вдруг все получится вовсе не так, как ожидаешь, и потом… еще эта ответственность! Я вдруг подумала: какая это ответственность — быть взрослой…

— А чего ты, собственно, ожидаешь от жизни? — спросил после паузы внимательно слушавший Андрей.

— Не знаю, но чего-то… настоящего, наверное.

— Нет, но все-таки — более конкретно?

— Не знаю, — беспомощно повторила Ника.

— Послушай-ка. Ты Чехова любишь?

— Чехова? Нет, не очень, а что?

— Почему не любишь?

Ника подумала и пожала плечами:

— Ну… мне скучно его читать. Нет, не потому, что он плохо пишет, — пишет он хорошо, но просто… очень уж скучно то, что он описывает.

— Скучно — или страшно?

— Да, пожалуй, и страшно… если задуматься, — согласилась Ника.

— Помнишь рассказ про человека, который всю жизнь мечтал купить усадьбу и есть собственный крыжовник?

— Да, помню Это действительно очень страшный рассказ…

— Очень страшный, — подтвердил Андрей. — И знаешь чем? Самое страшное в этом рассказе — это то, что такие люди всегда были, есть и будут. Чеховский герой копил деньги на усадьбу, а сегодня такой будет копить на машину — десять лет будет копить, потом получит и будет дрожать над каждой царапиной. Представить себе такую жизнь…

— Да, это страшно. Если нет ничего другого…

— В том-то и дело. Я ведь не против того, чтобы что-то приобретать, если есть возможность, — добавил Андрей. — От машины, например, я бы не отказался, но мечтать о ней считаю ниже своего достоинства.

— Я понимаю… А о чем ты мечтаешь? Поступить в Строгановку?

— Я мечтаю стать художником. Это главное. А Строганова — это уже деталь. Рано или поздно я туда поступлю, вероятно, но даже если нет… В Ленинграде тоже есть хорошее училище — имени Мухиной, можно будет попытаться туда Но это все детали, самое главное — хватит ли способностей…

— У тебя есть способности, — твердо сказала Ника.

— В обычном понимании — да. Но мне этого мало, мне нужно другое.

— Талант?

— Да, если хочешь, талант, — с вызовом подтвердил Андрей. — Я считаю, в искусстве нельзя быть средним. Где угодно можно, а в искусстве — нельзя. Понимаешь, средний инженер или средний закройщик — они все равно делают полезное дело, пусть немного хуже, чем получается у других, но все равно. А средний художник, средний композитор, средний писатель — они приносят вред. Понимаешь? Человек не имеет права быть средним, если он хочет заниматься искусством. Первым — или никаким!

— Не могут же все быть первыми, — рассудительно заметила Ника.

— Ты права, я не так выразился. Не первым — в смысле единственным, — но одним из первых. В первом разряде, скажем так.

Ника долго молчала.

— Это, наверное, трудно определить… в каком кто разряде Ты рассказывал про импрессионистов — их ведь никто не признавал, помнишь? Всем они казались самыми что ни на есть последними…

— Они опередили свою эпоху, в этом все дело. Настоящий художник всегда опережает эпоху, иначе и быть не может.

— Поэтому я и говорю: кто тогда может правильно определить твой «разряд»? Если другие тебя не понимают…

— Другие, конечно, не поймут.

— А ты сам? Помнишь, в «Творчестве», этот художник, ну, главный герой, — он сам был все время недоволен своей работой…

— Да это совсем другое дело! Он был недоволен именно потому, что чувствовал себя в силах писать лучше, понимаешь? Это просто повышенная требовательность к себе…

— А-а, ну ясно. — Ника опять помолчала. — Я, конечно, мало что понимаю, но ты, по-моему, будешь настоящим художником.

— Посмотрим…

— Я уверена. Слушай, если нас не отправят в совхоз на практику… Ты ведь через две недели уезжаешь?

— Приблизительно. А что?

— Нет, я просто подумала… — Щурясь на солнце, Ника отвела от щеки волосы. — Пока ты еще будешь в Москве, мы могли бы куда-нибудь съездить… вместе. В Останкино, например, там неплохой пляж. Конечно, если ты хочешь.

— Можно, — сказал Андрей. — Это неплохая идея.

Неистовое солнце полыхнуло ему навстречу, едва он перешагнул выгнутый алюминиевый порог и ступил на площадку трапа и вместо профильтрованного, пахнущего нагретой пластмассой, кофе, духами и еще чем-то синтетическим, нежилого воздуха пассажирского салона полной грудью вдохнул горячий и свежий степной ветер. Ветер дул спереди, вдоль фюзеляжа, и керосиновым чадом тянуло от умолкших турбин — видно было, как над их остывающими черными соплами еще струятся зыбкие потоки раскаленного воздуха, — но еще сильнее над аэродромом чисто и первозданно пахло степью, чебрецом, полынью, пастушьими нагорьями древней Тавриды. Щурясь» он поднял глаза к слепящей бездонной синеве, вспомнил мокрые тротуары Невского, Московские ворота за туманной сеткой мелкого косого дождя — и побежал вниз, радуясь как мальчишка, волоча по ступенькам трапа брезентовую дорожную сумку.

Витенька Мамай появился, когда он получал багаж.

— Привет, командор! — заорал он жизнерадостно, размахивая руками и вытыкиваясь на цыпочках из толпы. — Вы уже здесь! А я вас ищу там!

Он протолкался к Игнатьеву, выхватил чемодан, вскинул на плечо лямку рюкзака. Толпа медленно понесла их к выходу; Мамай шумно расспрашивал об институтских делах, о погоде в Питере и общих знакомых.

— Ты хоть скажи, что в отряде? — сказал Игнатьев, прерывая своего помощника. — С транспортом удалось что-нибудь придумать?

— С транспортом? — переспросил Витенька. — Ха! Пора бы вам, шеф, знать мои организаторские способности. Машина у нас уже есть — роскошная, легковая. До осени в полном распоряжении! Правда, без шофера, но у меня есть права.

— Кто же это расщедрился?

— Колхоз, колхоз! Сам Денисенко, Роман Трофимович. Я с ним такую тут баталию выдержал — хоть вторую «Илиаду» пиши…

Тут поднажавшая толпа разделила их, и Игнатьев так и не услышал подробностей эпической схватки с председателем колхоза. Выбравшись наружу из душного павильона, он огляделся — Витенька махал ему, тыча рукой куда-то в сторону.

— Сюда, сюда пробивайся! — закричал Мамай. — Вон она, на стоянке, наша красавица! Та, что с краю!

Они подошли к стоянке, и Витенька с гордостью распахнул перед Игнатьевым дверцу самой странной из собравшихся здесь разношерстных машин. Это была облупленная, грязно-фиолетового цвета «Победа» без крыши, на нелепо высоком шасси повышенной проходимости.

— Ну что ж, прекрасный автомобиль, — сказал Игнатьев одобрительно. — Если не ошибаюсь, это почти вездеход. И цвет такой изысканный. А… крыши вообще не будет?

— Вот чего нет, того нет, — признал Витенька. — «Победы» первых выпусков имели вместо жесткой крыши брезентовый тент, но в данном случае он пришел в негодность и был вообще снят. В здешних климатических условиях это, я бы сказал, преимущество. В Америке, например, в южных штатах, все поголовно ездят только в открытых машинах. Там это называется «конвертибль»— машина с опускающейся крышей. Миллионеры других просто не признают!