Киммерийское лето - Страница 10

— Правда? А меня все какие-то автомобили идиотские преследуют.

— Это вы мечтаете выиграть «Волгу».

— На кой черт мне «Волга»? У нас Витя Мамай — автолюбитель… правда, платонический. Я бы деньгами взял, — подумав, добавил Игнатьев. — Мне большой ремонт предстоит — потолок к черту потрескался. Так что у вас за вопрос ко мне?

— А я, Дмитрий Палыч, хотел посоветоваться. Вы понимаете, мне Криничников предлагает ехать в Запорожскую область, копать вместе с киевлянами…

— Куда именно?

— Я не знаю точно. Охранные раскопки: там сооружают какую-то гидросистему и некоторые курганы попали в зону затопления.

— Понимаю. И что же вас смущает?

— Да вот не знаю теперь, что делать. С одной стороны, это кажется интересным… Мне не приходилось еще работать с курганами. Но, может быть, нет смысла кидаться от темы к теме? Здесь уже как-то освоился, вошел в курс…

— Вы с Бирман работаете?

— Да, с Бирман и с Сокальским. Конечно, на их работе мой уход нисколько не отразится, поэтому я и счел себя вправе подумать над предложением Криничникова, — но вот как лучше мне самому?

Игнатьев помолчал, методично уничтожая свои блинчики.

— Я вам хочу задать контрвопрос, — сказал он, доев последний — Вы с работами Арциховского в Новгороде знакомы?

— Да, в общих чертах.

— А с работами Картера в Египте?

— Естественно, — Лапшин недоуменно пожал плечами.

— Как по-вашему, кто больше обогатил историческую науку?

— Ну, как сказать… Конечно, гробница Тутанхамона — это была сенсация, но…

— Но?

— Нет, я хочу сказать, что ее чисто научное значение, пожалуй, не так уж и велико. Собственно, к нашим знаниям о Древнем Египте она мало что прибавила… мне так думается.

— Правильно, Женя, вам думается. Совершенно правильно. Сенсации чаще всего науку не обогащают. Науку обогащает другое: кропотливое собирание фактов. По крохам, по черепкам. Я почему вспомнил Арциховского? Он золотых саркофагов не находил, но его работы помогли нам более детально и во многом по-новому увидеть всю картину общественных отношений в средневековом Новгороде. Возьмите, скажем, традиционное представление о «всенародном вече» новгородцев. Кто только об этом не писал, начиная с Карамзина! А Арциховский сделал простую вещь: определил место, где собирались вечники, измерил площадь и подсчитал, сколько людей могло там поместиться. И оказалось, ко всеобщему удивлению, совсем немного; значит, это самое вече вовсе не было общегородской сходкой, где каждый мог кричать что вздумается, а был это, скорее всего, обычный выборный орган, своего рода совет представителей. Понимаете? Вот пример, как должен работать археолог. А кладоискательство — ну что ж, это, конечно, занятие увлекательное…

Он отодвинул пустую тарелку и принялся за кофе.

— В общем, вы считаете, — нерешительно сказал Лапшин, — что мне к этим киевлянам ехать не стоит?

— Я бы не поехал. Чего ради? Оставайтесь лучше с Бирман, она прекрасный научный руководитель, и Кушанское царство — тема интереснейшая, перспективная. Там такой сплав культур! А этих скифов мы уже знаем вдоль и поперек, ну, раскопают еще один Чертомлык — что это даст? В лучшем случае лишнюю коллекцию для музейных фондов…

— Выходит, вы вообще против курганных раскопок?

— Ну, нет, почему же! В кургане всегда может найтись что-нибудь интересное, даже в разграбленном. Они, кстати, почти все и разграблены — в большей или меньшей степени. Но «интересное» — это одно, а вот «ценное для науки» — совсем другое. Это, в общем-то, для археологии пройденный этап, курганы. Она с них начинала, это естественно, но сейчас.

— Я понимаю… Но ведь бывают находки и интересные сами по себе, и ценные для науки?

— Например?

— Ну, Шлиман, Кольдевей…

— Шлиман! — Игнатьев пожал плечами. — Шлимана вы не верите, это чудо, которое вряд ли повторится. Здесь все слишком на грани фантастики, а Кольдевей или там Вулли — ну что ж, они были первопроходцами, в некотором смысле им всегда проще. В археологии, мне кажется, миновало время научных сенсаций. Я подчеркиваю, именно научных. Правда вот, кумранские свитки. Но их, заметьте, нашла коза, а не археолог. Случайности, конечно, никогда не исключены…

Игнатьев допил кофе, помолчал.

— Женя, у вас семья есть? — спросил он неожиданно.

— В смысле — собственная? Нет, своей нет. Я с родителями пока живу, — сказал Лапшин. — А что?

— Да нет, это я так. Просто думал сегодня об этой проблеме. Соседка решила меня женить.

— На себе?

— Нет, ей за шестьдесят. Вообще женить. Вот я и задумался. Что, по-вашему, нужно для счастливого брака?

— А черт его знает, — подумав, сказал Лапшин. — Наверное, везение. Повезет — встретишь хорошую девушку, а не повезет.

— То и не встретишь, — закончил Игнатьев. — Это ценная мысль, Женя. А какую именно вы рассчитываете встретить, если не секрет?

Лапшин опять добросовестно подумал.

— Собственно, у меня нет четкого идеала, — сознался он. — Просто это должна быть… ну, девушка, без которой ты не можешь обойтись. Вот когда это почувствуешь, тогда и нужно жениться. Мне так кажется, во всяком случае.

— Зыбкий критерий, — усмехнулся Игнатьев. — Девушка, без которой не можешь обойтись. Что, собственно, значит, «не можешь»? Человек не может обойтись без воды, пищи и воздуха, без всего прочего он обойтись может… с большей или меньшей степенью комфорта. Женя, вы знаете, для кого были написаны стихи о Прекрасной Даме? Я имею в виду Блока.

— Я догадался, — кивнул Лапшин, не обидевшись. — Блок ведь, кажется, был символистом? Ну, он, очевидно, воспевал свой мистический идеал… символ, так сказать.

— Нет, Женя, вот тут вы ошибаетесь. Блок воспевал никакой не мистический идеал, а совершенно реальную девушку, дочку профессора Менделеева.

— Того самого?! — Лапшин изумился. — С таблицей? Подумайте, этой детали я не знал. И что же?

— А то, что они благополучно сочетались браком, но ничего хорошего из этого не вышло. Как видите, не всегда можно быть счастливым, женившись даже на Прекрасной Даме. А вы говорите!

— Так что, собственно, вы предлагаете взамен? — застенчиво спросил Лапшин.

— Я ничего не предлагаю, потому что сам еще не занимался этим вопросом. Просто, вероятно… к браку нужно подходить как-то иначе. Да и вообще, нужен ли он, а?

— А? — эхом откликнулся Лапшин — Я тоже не знаю. Но что же делать, если полюбишь? В конце концов, литература дает примеры и счастливых браков…

— Что ж литература, — Игнатьев пожал плечами и встал. — Литература, Женя, это одно, а жизнь — совсем другое. И она не всегда совпадает с литературными канонами. Вы много видите вокруг себя тургеневских девушек? Выйдем вместе, если вы кончили…

Они вышли и не спеша направились к Аничкову мосту.

— Тургеневские девушки… — сказал Лапшин. — Их, конечно, сейчас нет, но я не знаю, такая ли уж это потеря. Есть другие. Просто всему свое время… Каждой эпохе, наверное, соответствует определенный стиль человеческих отношений, разве не правда?

— Боюсь, что да, — согласился Игнатьев. — Пожалуй, это можно сформулировать точнее: именно стилем человеческих отношений и определяется лицо эпохи…

За мостом они расстались. Было уже без десяти одиннадцать, и Лапшин сказал, что подождет здесь, пока откроется Лавка писателей, — скоро должны были выйти мемуары Жукова, и он хотел заранее подъехать к знакомой продавщице. Игнатьев, не испытывавший сегодня никакого желания рыться в книгах, пожелал ему успеха и отправился дальше. А день-то, похоже, будет все-таки ясным! Солнце прорывалось сквозь редеющие облака все чаще и настойчивее, стало совсем тепло, асфальт просыхал. Дойдя до Екатерининского скверика, Игнатьев отыскал сухую скамейку у боковой ограды, напротив входа в Публичку, закурил, вытянул переплетенные ноги.

— Что делать, если полюбишь? — пробормотал он вслух, передразнивая Лапшина, и почувствовал себя опытным, умудренным жизнью циником.

А ты, дурак, не влюбляйся. Любовь, подумаешь! Бред собачий. Впрочем, когда-то это не было бредом… Неважно, существовали ли на самом деле Леандр или Тристан; сам за себя говорит тот факт, что до нас дошли их имена. Срок жизни пустой выдумки не может исчисляться веками. Мы-то еще помним, как влюбленный юноша плыл через Геллеспонт, как умирающий рыцарь вглядывался в море с утесов Пенмарка, отыскивая в волнах запоздалый парус Изольды; но уже наши внуки ничего этого знать не будут. Потому что легенды умирают, когда их смысл перестает волновать современников.