КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1 - Страница 5

К тому моменту я действительно, без тени кокетства, была уже совсем взрослой, довольно циничной и основательно напуганной девочкой. В противном случае после такой фразы я бы, рвя на себе от радости кофту вместе с ремнями безопасности, сразу же бросилась на шею этому замечательному, доброму и бесконечно любимому человеку, а не чувствовала в горле першение предательского кома отчаяния и безысходной собачьей тоски.

Плакать в такой ситуации было бы черной неблагодарностью по отношению к моему избавителю, а потому я лишь понимающе кивнула, одарила самого дорогого для меня на свете человека вымученной, материнской улыбкой и замолчала.

Так надолго, что это встревожило меня куда больше, чем Юджина — на все десять часов нашего перелета из Европы в Америку.

Надо знать мой характер, мою органическую неспособность молчать больше того времени, которое физиология отпускает нам на не очень глубокий вдох, чтобы по-настоящему оценить все последствия происшедшего.

Я летела с закрытыми глазами, старательно изображала утомленную тяготами и потому безмятежно спящую на пути к капиталистическому раю/аду советскую бесприданницу и никак не могла вырваться из мерзкой паутины воспоминаний и дурных предчувствий — этих безошибочных признаков хронической рефлексии старых холостяков или заматерелых неудачников. Все происшедшее со мной с того момента, когда я упала в глубокий обморок в своей собственной квартире и пришла в себя только после энергичных обмахиваний у моего носа органом ЦК КПСС в исполнении сотрудника КГБ в штатском, представлялось даже не кошмаром (этот период я уже миновала), а некоей фундаментально спланированной и четко выполненной организационно-подготовительной работой по полному духовному и физическому уничтожению гр-ки Мальцевой В.В., навстречу которому она (то есть, я) и удалялась от родного дома еще на восемь тысяч километров.

Вы знаете, я проверила: люди, которые хоть раз в жизни попадали в подобные ситуации, вольно или невольно становились убежденными фаталистами. Моя судьба — классический тому пример. Судите сами: мечта всей жизни провинциальной уроженки славного города Мытищи из семьи с более чем скромным достатком — когда-нибудь, может быть, даже на старости лет, очутиться хоть в какой-нибудь, пусть даже самой захудалой, самой занюханной загранице и краешком глаза увидеть то, о чем я могла только прочесть (как правило, в игривой по форме и очень жесткой по содержанию интерпретации «испытанных бойцов идеологического фронта», — то есть славных советских журналистов-международников, которые, как и я сама впоследствии, совмещали в большинстве случаев вторую древнейшую профессию с работой на советскую внешнюю разведку), вдруг со страшной, сметающей все на своем пути, скоростью реализовалась в течение каких-то четырех месяцев. Не по своей воле (кого она, собственно, интересовала, моя воля?) я побывала в Аргентине, Чили, Франции, Голландии, Польше, Чехословакии, Австрии, Швейцарии… И всякий раз, попадая по короткому и сухому щелчку пальцев неведомого начальника с Лубянки в экзотические на первый взгляд жизненные пространства, я все отчетливее и обреченнее понимала: если ты сходишь с самолетного трапа или с узорчатой подножки спального вагона, ощущая внутри пульсирующий, липкий, животный страх перед неведомым, то он уже не покинет тебя до того самого момента, пока ты вновь не очутишься дома, в своей квартире, на своей ущербной кухоньке — то есть пока ты не вернешься в то единственное на всем белом свете место, где ты — это только ты, и никто иной. То есть самая обычная женщина, с обычной работой и стандартными долгами. И если кто-то на лестничной площадке крикнул тебе в спину: «Разуй глаза, не видишь, я коврики выстирала!», то это не пароль, не условный сигнал, по которому ты должна сразу же упасть навзничь на мостовую или непосредственно в кучу дерьма и прикрыть на всякий случай голову руками, а просто у нижней соседки Марьи Алексеевны очередной запой, под воздействием которого она обычно стирает все половики и вывешивает их в любое время года на лестничную площадку. В конце концов, маленькие радости жизни определяет вовсе не общество, а индивидуум, основательно зажатый этим обществом в самый угол.

Вы скажете, что все это очень печально. А кто же спорит? Конечно, печально! Но зато печаль эта — ваша и ничья более. Ведь даже мечтая перед сном побыть хоть на несколько минут Джиной Лоллобриджидой, вы примеряли на себе ее потрясающую грудь, неотразимый взгляд, сногсшибательные наряды и роскошных мужчин с Жераром Филиппом на правом фланге, а вовсе не лоллобриджидовские проблемы, разбитые иллюзии, неоплаченные счета, поруганную любовь, до которых вам никакого дела нет и быть не может — со своими бы проблемами управиться! Абсолютно ничем не рискуя, помечтав несколько минут о сказочной жизни красавицы-миллионерши, вы засыпали в своей спальне, в собственной ночной рубашке и с принадлежащим только вам (как минимум, по паспорту со штампом ЗАГСа Октябрьского района города Каменец-Подольский) мужчиной на левой половине двухспальной гэдээровской кровати, купленной вследствие жесткого режима экономии. И это нормально, хотя порой, в бытовой мясорубке черной людской неблагодарности, кажется очень скучным делом. Ибо какой советской женщине, умудрившейся не утратить последние признаки пола после восьмичасового верчения швейной машинки на какой-нибудь занюханной фабрике имени 147-й годовщины закладки кладбища Пер-Лашез или окончательно не загнуться от криминального аборта прямо на раздвинутом обеденном столе в квартире преподавательницы домоводства на курсах начинающих акушерок, взбредет в голову совершенно бредовая идея обменять счастье быть самой собой на сомнительное удовольствие изображать из себя специалиста по творчеству Хулио Кортосара? Или искусствоведа, занимающегося изучением колористических особенностей в живописи Винсента Ван-Гога? Кому нужна сомнительная компенсация в виде экзотических странствий по свету, если расплачиваться за эти прелести придется отчетливой — до мелкой вибрации в конечностях — перспективой в любую минуту получить за эти внеземные блага пулю в лоб?

Теперь я уж точно знаю — таких дур нет!

…После того, как мы прилетели в Соединенные Штаты — какой-то безликий бетонированный ангар под открытым небом, обтянутый колючей проволокой и сторожевыми вышками, несколько одинаковых мужчин в пиджаках и при галстуках, смотревших на меня сквозь темные стекла одинаковых зеркальных очков, две одинаковые черные машины с зашторенными по бокам и сзади стеклами, на одной из которых мы с Юджином куда-то долго ехали, я продолжала молчать. В какой-то момент Юджин опустил светонепроницаемое, черное стекло, отделявшее пассажиров этой комфортабельной тюрьмы на колесах от водителя, и бросил ему короткую фразу, смысл которой я не уловила. Но в тот же момент я увидела сквозь широкое лобовое стекло серую, исполосованную четкими белыми линиями ленту шоссе, блестевшую под лучами не по-зимнему яркого солнца, и гигантский рекламный щит на обочине, все пространство которого занимал здоровенный парень в смешной белой шапочке набекрень, улыбающийся всем автомобилистам ослепительно белыми, цвета начищенного до блеска фарфорового унитаза, зубами. Поняв, что я так и не сумела прочесть надпись на щите, Юджин улыбнулся и вновь поднял стекло, отгородив меня от внешнего мира:

— Тренируешься в английском?

— Что там было написано? — Это были мои первые слова, произнесенные с того момента, как мы вылетели из Бельгии.

— «Хочешь увидеть весь мир — запишись в морскую пехоту», — ответил Юджин.

— Хорошая идея, — пробормотала я.

— Тебе на самом деле понравилось?

— Только щит установили неправильно.

— Не под тем утлом?

— Не в том городе.

— А надо было в?..

— А надо было в Москве.

— В Москве?

— Ага. И вместо этого парня с шапочкой изобразить меня.

— Пентагон в таком случае устроил бы прием в твою честь, — улыбнулся Юджин. — Уверен, что предложения в морскую пехоту сразу превысили бы спрос.