КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1 - Страница 2

Юрий Андропов всегда подозревал, что этот не очень хитрый, но весьма эффективный тактический прием Брежнев позаимствовал из арсенала Иосифа Сталина, мрачного гения внутриполитических интриг и всевозможных политических ловушек, частенько использовавшего своего личного помощника Александра Поскребышева в подобного рода «утечках» закрытой, строго секретной информации…

Надо сказать, что в тесном кругу членов Политбюро сама тема отношения к Сталину по традиции являлась вопросом тонким и чрезвычайно щепетильным. Все высшие партийные функционеры из ближайшего брежневского окружения, которые зачастую компенсировали серьезные пробелы в образовании и общечеловеческой культуре скорпионьей интуицией и непостижимой для нормального человека способностью угождать и приспосабливаться, прекрасно понимали, что по своим взглядам, складу ума и жизненному опыту Брежнев просто не мог не боготворить как характер, так и стиль политического руководства Сталина — в конце концов, он был типичным представителем того самого военного поколения, для которого фанатичная любовь вождю и слепое повиновение его железной воле являлись своего рода индульгенцией, прощавшей ее обладателю и подлость, и предательство, и даже садизм. О прямом хрущевском «наследии» — недолгом периоде эмбриональной советской демократии — Леонид Ильич Брежнев размышлял исключительно редко, как правило, скороговоркой, опустив глаза… В эти редкие моменты Генеральный секретарь очень напоминал человека, стесняющегося признаться в том, что вынужден регулярно принимать на ночь слабительное. Даже в застолье, окруженный единомышленниками, неизменно смотревшими ему в рот и изначально готовыми принять любую фразу Генерального секретаря ЦК КПСС за некий перл марксистско-ленинской философии и партийной прозорливости, Леонид Брежнев практически не допускал разговоров о Сталине — ни хороших, ни тем более критических. А если, очень редко, эта тема все-таки возникала, то суровое, с неизменно насупленными бровями и по-азиатски выдающимися скулами лицо Брежнева моментально принимало так не свойственное этому сложному, многоплановому человеку мечтательно-ностальгическое выражение.

Юрий Андропов хорошо помнил заседание Политбюро, в середине семидесятых годов, на котором Брежнев осадил своего «заклятого друга», первого секретаря Московского горкома партии Гришина, неожиданно резко выступившего против расстрельного приговора крупному деятелю «теневой» экономики (впрочем, для Андропова это заступничество неожиданностью не было — он-то прекрасно знал, что большая часть валюты, драгоценностей и антиквариата, приобретенных на деньги от «цеховых» операций, перекочевывали через подставных лиц непосредственно в сейфы первого секретаря МГК КПСС). Гришин тогда долго и путано говорил о нормах правовой демократии в условиях развитого социализма, о гуманизме и неразрывной связи с массами и, скорее всего, — как это уже было не раз, — сумел бы отстоять своего человека, если бы не обронил крайне неосторожную фразу о симптомах возвращения к «сталинским методам». В ту же секунду лицо Брежнева, еще мгновение назад вальяжное и источавшее мужицкую благожелательность, жутко побагровело.

Гришин понял, что сморозил глупость, но было уже поздно. Воцарилась зловещая пауза. Генеральный демонстративно медленно поднял хрустальный стакан с боржоми, осушил его до дна, после чего, ни к кому лично не обращаясь, хрипло процедил: «В старые времена на Руси мужик, который не храпел, мужиком не считался. Бабы об этом говорили так: «Коли храпит, значит, есть мужчина в доме. Так вот, Сталин, к вашему сведению, товарищ Гришин, храпел до последнего дня! Может быть, потому и не проспал ничего, а?..»

Через трое суток «гришинского» цеховика расстреляли.

Тот факт, что сам Александров охотно участвовал в этих брежневских мини-спектаклях, убеждал Андропова в том, что помощник генсека был плохо знаком с новейшей советской историей: Александр Поскребышев, молчаливая тень своего страшного хозяина, бесследно исчез через несколько дней после скоропостижной смерти Генералиссимуса. Если бы Александров это знал, то, по всей вероятности, переложил бы столь сомнительную функцию на какого-нибудь другого, стоящего на ступень ниже, чем он, помощника Генерального секретаря ЦК КПСС.

…Андропов еще раз взглянул на часы, не глядя на боковую приставку к огромному письменному столу с четырьмя рядами телефонных аппаратов, протянул руку, взял трубку красного телефона, после чего полуобернулся в крутящемся кожаном кресле с высокой спинкой и специальным подголовником и набрал три цифры на диске с выпуклым золотым гербом Советского Союза. После двух длинных гудков на другом конце провода прорезался скрипучий старческий баритон.

— Громыко слушает!

— Доброе утро, Андрей Андреич.

— Юрий Владимирович?

— Меня вызвали на девять…

В трубке несколько секунд помолчали.

— Позвоните мне, когда вернетесь, — пробурчал наконец Громыко.

— Значит?..

— Естественно! — голос Громыко стал чуть резче. — Я в кабинете с половины восьмого…

— Всего доброго, Андрей Андреич.

— И вам того же, Юрий Владимирович…

Положив трубку, Андропов снял очки и начал чисто механически, как он делал это всегда в затруднительных, требующих максимальной концентрации внимания и мысли моментах, протирать стекла очков кусочком тонкой замши. Мысли его, словно талые воды, не встречающие на своем пути бетонных плотин времени, стремительно унеслись почти на двенадцать лет назад, в далекий уже май 1967 года, когда он, еще сравнительно молодой, пятидесятилетний секретарь ЦК КПСС по идеологии, был назначен решением Политбюро на пост председателя КГБ СССР. По кремлевской табели о рангах — святая святых любого кадрового перемещения в высших эшелонах, в соответствии с которой конкретному руководителю строго отмерялась конкретная доза власти, почитания и благ, — это было не просто значительное повышение, а нечто несравненно, несоизмеримо большее. Практически это был последний, самый ответственный и смертельно опасный шаг Юрия Андропова, который ему предстояло сделать на пути к ВАС — Вершине Абсолютной Власти.

Сколько же их было всего?..

Дзержинский, Менжинский, Ягода, Ежов, Берия, Абакумов, Серов, Шелепин, Семичастный… Все они, ныне уже бесконечно далекие, всесильные и неизменно смотревшие в рот своему хозяину предшественники Андропова, садившиеся в это черное кресло, в котором по-настоящему постигали необозримые, фантастические и от того особенно страшные возможности ПОДЛИННОЙ власти над людьми и событиями в огромной стране, думали примерно так же, как он. Но ни одному из них так и не удалось сделать этот самый последний шаг к сверкающей вершине: когда до заветной цели оставались считанные метры, буквально один шаг, эти умные, коварные, хитрые, просчитывавшие, казалось бы, все на свете люди внезапно срывались в пропасть, не предусмотренную даже их изощренным инстинктом самосохранения, и бесследно исчезали в пучине кипящей лавы не затихающей ни на секунду борьбы за политическую власть в самой непредсказуемой и страшной державе планеты.

Юрий Владимирович Андропов лучше чем кто-либо знал, что в сталинский период ни одному из его предшественников на посту шефа тайной охранки не выпала привычная для большинства простых смертных доля отойти в мир иной естественно, в своей постели, под скорбные причитания родных и сочувственные возгласы друзей. И если прославленную и незапятнанную «ленинскую гвардию» — неподкупного фанатика и изощренного садиста Феликса Дзержинского, а также его преемника на посту шефа ВЧК — ОГПУ, искуснейшего политического интригана и умницу Рудольфа Менжинского торжественно хоронили у Кремлевской стены в крикливо-романтических традициях ссыльно-лагерного постбольшевизма — обернутыми в бархатный кумач пролетарских знамен, под трескучие речи и совершенно убийственные в своей риторической бессмысленности клятвы товарищей по бессмертному делу мировой революции, то с начала тридцатых годов Сталин попросту наплевал на весь этот лубковый исторический макияж и, открыто обвиняя начальников созданного собственными же руками сурового карательного аппарата в измене принципам социалистической законности и коммунистической морали, расстреливал их как бешеных псов, без суда и следствия, в назидание всем. Сталина пережил только один хозяин желтого дома на Лубянке — Лаврентий Павлович Берия. И то ровно на год — ему пустили пулю в затылок в том самом лубянском подвале, где Лаврентий Берия втайне мечтал увидеть когда-нибудь своего валяющегося в ногах с мольбами о прощении рябого, усатого и ненавистного ему на протяжении долгих, мучительных лет хозяина. Впрочем, у Андропова были достаточно веские основания предполагать, что так внезапно грянувший апоплексический удар, сваливший в могилу живучего как кошка и никому не доверявшего до самого конца Иосифа Виссарионовича Сталина, вполне мог быть последним способом самозащиты попавшего в опалу Берия, которому к началу 1953 году практически уже нечего было терять…