Казнь - Страница 44

– Верно одно только: она не думала о смерти, когда писала, а там… по дороге!

– Ах! – простонал Можаев.

– Ты ляг! – сказал Весенин, выходя с Лапою. Они прошли и осмотрели комнату. Потом Лапа обошел дои и через балконную дверь вышел в сад.

– Ворота запираются? – спросил он. Весенин кивнул.

– Сад выходит на двор, на дорогу и?..

– На луг, – ответил Весенин.

– Идемте туда, – твердо сказал Лапа.

Весенин повел его по саду к стороне, выходящей на луг. С каждым словом, с каждым шагом он проникался уважением и доверием к этому полусонному человеку.

– Она не могла выйти через двор. Надо было бы беспокоить сторожа; не могла и на дорогу, потому что, я видел, – там каменная ограда. А здесь?..

Весенин указал на длинный забор, закрытый до половины кустами малины и крыжовника.

– А! Посмотрим!

Лапа подошел вплотную к забору и осторожно пошел вдоль него.

– Вот! – сказал он, остановись подле выпавших из забора досок. – И вот! – он нагнулся и снял лоскут материи, зацепившийся о гвоздь нижней поперечины.

Весенин вскрикнул.

– Куда можно выйти через этот луг? – спросил Лапа, вылезая на луг.

Весенин пролез за ним.

– Если идти прямо, то будет проселочная дорога на деревни Ворсклово, Турово, Слезино и Погост.

– Так! Ехать можно?

– Понятно!

– Дайте мне лошадь и объясните дорогу, – сказал Лапа, пролезая обратно в сад.

Весенин торопливо повел его домой.

– Он нагонит ее, – уверенно сказал он, вводя его к Можаеву. – Я ручаюсь вам!

Можаев с мольбою взглянул на Лапу.

– Я ничего не пожалею, найдите ее. Скажите ей…

– Вы сами ей все скажете, – перебил его Лапа, – я найду ее, и вы к ней приедете!

– О, да, да! Боже, как мне благодарить вас за услугу, – вскричал Можаев.

Лапа покачал головою.

– После, после. Вам отдохнуть надо, укрепиться! – сказал он добродушно.

В дверь кабинета постучали.

– Лошадь готова, – сказал Весенин, – идемте!

Лапа приостановился.

– Дайте мне денег, мелочи!

Можаев кинулся к столу и раскрыл ящик, полный мелкой монеты.

– Вот, – торопливо сказал он, – это для конторы. Для расчета, берите!

Лапа взял несколько свертков и опустил их в карман пальто.

– Теперь ведите меня! – сказал он.

Весенин вернулся в кабинет и уговорил Можаева лечь. Он стал послушен, как ребенок, и тотчас лег. Весенин накрыл его пледом и, поправив подушки, сел подле него.

Как велика сила любви! Ничтожного человека она превращает в героя, сильного – в слабое и беспомощное создание. Умный, находчивый Можаев растерялся: энергичный человек, который один боролся с десятками, обратился в слабого ребенка только потому, что молодая жена его оставила.

– Я чувствую, как падают мои силы, – слабо заговорил он, – но в то же время знаю: найди он ее, и силы ко мне вернутся. Если же он ее не найдет или… что еще хуже… я умру! Я не могу вынести мысли, что все время со мною она была как в тюрьме, страдала, и я не знал этого, не догадывался!.. Чем искуплю вину свою перед нею?..

– Вы же любили ее, – сказал Весенин.

– Любил! – Можаев приподнялся и сбросил плед. – Слово не передает моего чувства!.. Но я должен был понять ее, стараться об этом. Ведь она не обманывала меня. Она говорила мне: я глубоко вас уважаю, как умного и честного человека; взамен любви я дам честную привязанность. Безумец! Я пошел на эту подлую сделку! Разве я не знал, что сердце ее запросит любви; разве я не видел, что она почти ровесница моей Вере. Не суди меня, Федор Матвеевич, я уже осудил себя. Мой товарищ, умирая, поручил мне дочь, и вот моя опека! Жалкий, нечестный старик!..

Он упал на подушку, и голова его заметалась. Весенин нагнулся над ним и стал успокаивать его, но сам чувствовал, что перед нравственной пыткой старика слова его бессильны.

День уже вступал в свои права. Ясный, ликующий день над землею, омытой дождем. Мир и любовь вместо смятенья и ужаса! Ясное, чистое небо вместо грозовых туч, животворное солнце вместо грозного блеска молний!..

Можаев задремал. Весенин вышел распорядиться по дому и по конторе. Люди просыпались. Он с тревогою думал, как спасти имя Елизаветы Борисовны от пересудов прислуги и скрыть переполох в доме. Он осторожно пробрался в спальню Елизаветы Борисовны, привел в ней все в видимый порядок и нарушил строгую чинность постланной постели; после этого он запер дверь в спальню и, сойдя в людскую, приказал ставить самовар.

– Пожалуйста, – сказал он молодой горничной, – скройте от барышни, что Сергей Степанович захворал, барыня вернется и скажет ей!

– Помилуйте, Федор Матвеевич, разве мы бесчувственные какие, не понимаем! – ответила горничная, и по ее лицу Весенин сразу увидел, что совершенно напрасны были все его предосторожности.

– Уберите комнату барыни, – сказал он ей внушительно – строго, подавая ключ от спальни.

Как быстро, незаметно промелькнула ночь, так томительно, долго тянулось утро. Весенин с нетерпением ждал выхода Веры, поминутно заглядывал в кабинет и без конца прислушивался, когда ему слышался конский бег на дороге…

Мучительна была истекшая ночь!

Под проливным дождем, сбиваемая резкими порывами ветра, замирая испуганно при ударах грома, в паническом страхе погони, Елизавета Борисовна бежала все вперед и вперед, спотыкаясь, падая, поднимаясь и ускоряя свой неровный шаг. Быстрые кони преодолели пятьдесят верст, а она, измученная; усталая, пробежала только длинное село, перелесок, скошенный луг и, обессиленная, упала у дороги в намокшей одежде, забрызганная грязью, в полубессознательном состоянии. Ей слышалась погоня; она силилась подняться, судорожно хватаясь руками за землю, и бессильно опускалась; вокруг чудились крики, голоса, ее куда‑то несли, она рвалась и, снова теряя силы, впадала в забытье, невыносимый кошмар душил ее, и она стонала…

В бледных сумерках наступающего утра Лапа свернул с узкой колеи на луг, подъехал к самому забору можаевского сада и медленно, осматривая каждую кочку, объехал весь луг, потом снова выехал на дорогу и шагом поехал по ней, вглядываясь в редкий осинник, поросший по краям дороги. Зоркий глаз его не усматривал никаких признаков. Не будь ночь так ужасна, ни один след не остался бы не замеченным им.

Огромное село раскинулось перед ним; он переехал узкою дорогою поле, растворил ворота и въехал на улицу. Несмотря на ранний час, в селе уже просыпались. Стоя посреди улицы, пастух, пронзительно дудя в длинную дудку, созывал скотину, бабы вереницею шли за водою.

Лапа подстегнул лошадь и поравнялся с ними.

– Эй, молодки! – окликнул он их весело. – Скажите ради Бога, не стучался ли ночью к кому‑нибудь странник в окошко? Надобно мне его больно!

Бабы испуганно столпились и зашептались друг с другом.

– Не, милый человек, – звонким голосом ответила одна за всех, – никого не было!

– Да кому и идтить было в такую ночь! – заметила другая.

Лапа кивком головы поблагодарил их и задергал вожжами.

«Прошла или обошла стороною, – думал он, – но тогда она должна просто блуждать без дороги, а случись это в темную грозовую ночь, она не ушла бы с луга, кружа по нему».

– Ну, ну! – прикрикнул он на лошадь и, обогнав стадо, выехал из села.

– На Турово прямая дорога? – спросил он пастуха.

– Во, во! – закивал пастух, указывая хворостиной. – Так все идет! Потом леском будет, а потом лугом, хорошие луга пойдут, а там и Турово.

– Далеко?

– Шесть верст, милый человек!

– Ну, ну! – Лапа снова тронул вожжи и теперь уже крупной конской рысью помчался по узкой проселочной дороге, грузно встряхиваясь на каждой кочке.

В Турове все уже проснулись. Стадо уже угнали, бабы принесли воду, мужики ушли в луга, и ребятишки весело бегали по улице, шлепая по лужам босыми ногами.

Лапу вмиг окружила их веселая толпа.

– А что, ребятки, – спросил Лапа, останавливая лошадь, – не стучался ли ночью к кому странник, человек Божий, а?