Казнь - Страница 38

– Я не спорю, мне огласка тяжела, но проиграете вы, вы одни. Ах, да вы и сами это знаете!

– Сладка месть, madame! – ответил Косяков и, кладя браслет в карман, сказал: – Хорошо, я уговорю компанию, и она согласится отстрочить. Я уговорю (он прикоснулся к своей груди), и она согласится на ваши условия. Мы все сосчитаем, но, – и он поднял корявый палец, – больше уже не допустим просрочки! Ни одного дня!

Елизавета Борисовна воспряла. Глаза ее блеснули благодарностью.

– О, ни одного часа! – сказала она с убеждением. – Только не сто рублей в неделю. Это так много!

Косяков поправил на носу пенсне.

– Я буду просить вас в следующую субботу прийти в наш городской сад. Днем, как и ранее. Имею честь кланяться, madame! – он галантно поклонился, высоко поднял фуражку и, склонив под нею свою голову, пошел по лесной тропинке.

Елизавета Борисовна вышла на дорогу и с облегчением вздохнула. Неделя свободы! После тяжелого, напряженного состояния и краткий отдых кажется счастием.

Она медленно шла по дороге, мечтая о свидании с Аноховым в Петербурге, когда мимо нее, как вихрь, промчался всадник.

– Долинин! – крикнула она с изумлением, но он уже скрылся в облаке пыли. Он, верно, и не заметил Можаевой, как и не услыхал ее возгласа. Отчаяние и гнев наполняли его грудь, и весь мир казался ему черной ямой…

Как она была прекрасна, когда появилась на пороге беседки! Бледная, похудевшая, крошечная, она в беседке среди вековых лип показалась ему воздушным эльфом, но каким холодом повеяло от нее, когда она движением руки удержала его первый порыв. Он сразу растерялся и остановился перед нею, тяжело переводя дыхание. Она заговорила первая.

– Вы хотели меня видеть, Николай, – сказала она тихо и покойно, – я согласилась увидеться с вами. Лучше объясниться… Как я рада, что вы на свободе и невинны! – она протянула ему руку и ввела его в беседку.

– И это все? – произнес он растерянно. Она грустно посмотрела на него.

– Все, – сказала она тихо. – Николай, поймите, между нами ничего не может быть более; труп между нами! Его труп.

– Он умер, и мы свободны, – сказал Николай; он чувствовал себя словно в тумане, почва ускользала из‑под ног, и он не находил ни слов, ни тона.

– О нет! – ответила она. – Он заковал нас. Да! Это казнь, посланная Богом за мои греховные мысли, за ваши гневные угрозы. Я роптала. Боже! (Она закрыла лицо руками.) Быть может, в отчаянье я желала ему смерти. И вот казнь! Он умер, он убит! Люди подумали на нас, потому что мысль – половина дела, и в мыслях вы… мы убивали его. Вы рады. Я читала вашу статью и поняла вас. Нет тайного для высшего правосудия (лицо ее вспыхнуло, глаза сверкнули и голос окреп). Правосудие осудило и покарало нас. Я поняла это!

Николай встрепенулся.

– Ложь! – воскликнул он. – Я не то писал! Я писал про него. Я писал, что смерть его есть акт высшего правосудия, потому что он был дурной человек!..

– Тсс! – остановила его Анна Ивановна. – Он умер!

Николай упрямо тряхнул головою.

– Дурной! – повторил он. – И он настолько поработил твою душу, что ты и сейчас не можешь освободиться от его гнета. Аня! – вдруг страстно заговорил он. – Вспомни прошлое, вспомни любовь нашу! Она не прерывалась. Все время ты думала обо мне, я – о тебе. Ты сама мне сказала. В последний раз ты обняла меня, теперь мы свободны; впереди счастье, жизнь, полная жизнь, а не жалкое прозябание! Без тебя мне смерть. За что же ты осудила меня, себя, наше счастье и нашу любовь? Аня!..

Он с мольбою протянул ей руки, но она нервно, порывисто отодвинулась, и глаза ее наполнились слезами.

– Нет, нет, нет! Николай, не мучай меня. Между нами все кончено! – воскликнула она с тоскою. – Труп, труп между нами! Что я сказала бы Лизе, когда она вырастет? – Она закрыла лицо руками, и слезы закапали у нее между пальцев.

Николай опустился на колени и жадно стал целовать ее похолодевшие мокрые руки.

– Все простится, все омоется любовью. Я грешен гневными мыслями, ты же чиста как снег. За что казнишь и себя, и меня? Обними меня, скажи, когда свадьба? – бормотал Николай.

Она резко встала и, вынув платок, быстро вытерла глаза.

– Никогда, – сухо ответила она. – Никогда, Николай. Встаньте! Простимся. Лиза, верно, уже проснулась.

Николай поднялся. Глаза его наполнились гневом.

– Ты зла и бесчувственна! – глухо произнес он.

Она покорно улыбнулась. Он снова упал и обнял ее ноги.

– Прости меня! Я схожу с ума!

– Вся жизнь наша была бы мукой, – сказала она тихо, – простимся!

– Не навсегда? – он умолял. – На время? На полгода, на год!

Она снисходительно улыбнулась.

– И через год я скажу то же!

– Но я тебя снова увижу?

Она нагнулась и поцеловала его в лоб.

– Я любила и люблю тебя, – сказала она тихо и выскользнула из беседки.

Николай рванулся за нею, но она уже скрылась. Он упал на скамью и глухо зарыдал…

Ему казалось, что жизнь его кончилась, и мрачной могилой являлся для него теперь весь мир. Для чего жить, мыслить, работать? Для чего биться его сердцу? О чем мечтать, во что верить, что любить? Тьма, тьма и тьма – и впереди никакого света.

Отчаяние и злоба охватили его душу. Он вскочил, пробежал через сад на двор, нашел лошадь и бешено помчался по дороге. «Смерть, смерть», – шептал он, нещадно погоняя коня, и уже чувствовал у своего виска холодный ствол револьвера.

С самого приезда в деревню это первый веселый день, как объяснила Вера Весенину, едва они отъехали с версту от усадьбы.

– А то такая скучища! С мамой что‑то творится: она то веселая, то грустная. Вот хоть сегодня: на нее смотреть страшно было. Анна Ивановна, та, кажется, в монастырь готовится. Все нервные такие, даже я разнервничалась, и тогда… помните?

– Это что вы перестали понимать меня? – улыбнулся Весенин и взглянул на ее полудетское лицо со строгими чертами англичанки.

Она кивнула головою.

– Мне тогда так понравилась статья Долинина, хотя ее вы только пересказали, ну… а потом я стала читать, и правда она странная.

– Она подкупает сначала тоном и тем, что в ней есть проблеск мысли, сказал серьезно Весенин, – но именно проблеск. Он сам не уяснил ее себе и, понятно, не мог и передать.

– Довольно! – остановила его Вера. – Я хочу веселиться, гулять, наслаждаться природою. Стойте! Я сорву ягоду.

Весенин осадил лошадь. Вера выскочила из двуколки и подбежала к кустику у опушки. Красные ягоды издали можно было принять за капли крови на зеленой траве. Вера вернулась с горстью ягод.

– Вы правьте, а я вас кормить буду! Помните, как раньше я кормила вас и папу.

– Я‑то помню! А вот вы?

– Я все помню! Вы с папой садились в шарабан, и я между вами. Мы ездили на мельницу. Там я гуляла с Ефимьей, что теперь у вас, и, вернувшись, кормила вас ягодами, которые собирала сама.

Весенин счастливо засмеялся. В свою очередь он мог ей признаться, что давно не проводил такого радостного дня. Они были на сенокосах, и Вера, дурачась, пробовала и косить, и грабить, и метать стоги, потом они остановились в избе старосты выпить чаю и закусить, и она выбежала порезвиться с детьми и вернулась в избу раскрасневшаяся, как вишня.

Степенная Василиса, жена старосты, с улыбкою взглянула на нее и, обратясь к Весенину, сказала:

– Вот бы тебе, Федор Матвеевич, жену такую!

Весенин вспыхнул и шутливо ответил:

– Выдумала, Василиса! Она барышня, а я управляющий: нешто пара!

– И – и, родимый, и не такие женятся, – возразила Василиса, – вон у нас тута енеральша на даче жила, так за ахтера вышла.

– А ты почем знаешь, что он ахтер? – хохоча, спросила Вера.

– Сказывали так у нас, барышня!

Вера долго смеялась над этим. Когда они возвращались домой, она вдруг спросила Весенина:

– Вы это в шутку ответили Василисе или серьезно?

Весенин смутился, почувствовав, как защемило его сердце при этом вопросе.