Казнь - Страница 22

Анохов, словно вгоняя назад выкопанное из ямы невидимое существо, ударил тростью по яме, встал и решительно подошел к появившемуся господину:

– Не зная вашего почерка, тем не менее твердо уверен, что вы – автор анонимных писем, а потому что вам угодно от меня?

Господин в пенсне изящно приподнял фуражку и, делая полупоклон, ответил:

– Изволили не ошибиться. Позвольте рекомендоваться: Никодим Алексеевич Косяков, некогда богатый человек, теперь частный ходатай по мировым учреждениям! Говорю это, собственно, потому, – добавил он, надевая фуражку, – что в нашем городе немыслимо сохранить инкогнито, и лично предпочитаю открытый образ действий.

Анохов нетерпеливо передернул плечами.

– Мне все равно, кто вы, я хочу знать только, чего ради вы писали ко мне свои наглые письма?

Он сел на скамью и стал опять выкапывать из ямы невидимое существо, а Косяков остановился перед ним, точь – в-точь как неделю назад Дерунов перед Захаровой.

– Хе – хе! – усмехнулся он, качаясь с носков на пятки и обратно. – Догадаться не трудно. Получив первое письмо, вы швырнули его, второе – тоже, хотя – как говорят ворожеи – на сердце у вас была тяжелая дума. Не для того ли, чтобы отвязаться от нее, вы вчера вместе с судейскими рылись в бумагах покойника? Хе – хе – хе! И не мелькнуло ли у вас кой – какой мысли, когда вы так аккуратно (Косяков раскланялся) пришли по третьем зову. Хе – хе – хе!

Анохов нахмурился и снова ударил тростью по невидимому существу.

– Я не понимаю вас, говорите яснее, – глухо сказал он.

Косяков почтительно поклонился.

– Допустим, что одна леди (я говорю предположительно) писала векселя и выставляла на них бланки своего супруга. Допустим далее, что эти векселя находятся в известном месте, из которого, по моему желанию, могут быть или отданы за приличное вознаграждение, или представлены судебному приставу?

Анохов копал яму, забрасывал ее песком, колотил по ней тростью и снова копал.

– Не могу понять, какое эта история имеет отношение ко мне?

Косяков снова поклонился.

– Продолжаю аллегорию. Может быть, леди была увлечена каким‑нибудь джентльменом. Может быть, бланки на векселях проставлялись более ловкою рукою этого джентльмена… Позвольте!

Косяков отскочил и заслонился рукою, потому что Анохов вдруг поднялся со скамьи и поднял трость. Лицо его было бледно, пот покрыл горячий лоб, но он сдержался и, воткнув трость в выкопанную яму, сказал с усилием:

– Не беспокойтесь, это я так. Продолжайте!

– Я против этого» так»! – грубо, оправясь от страха, ответил Косяков. – И не позволю к себе такого отношения. Бросим аллегории!

Анохов кивнул головою.

– Вы приходили справляться о векселях; значит, они вас интересуют. Вы знаете и эту леди, и этого джентльмена. Мои условия: сегодня вечером пятьдесят рублей за молчание в течение недели, и так каждую неделю, пока вы их не выкупите. Вот – с!

Анохов стоял против него. С трудом переведя дух, он сказал:

– Я интересовался ими, потому что тут замешаны мои друзья, и…

– Передайте это своим друзьям, – перебил грубо Косяков, – я мог обратиться к ней, но я знаю светское обращение!.. Передайте друзьям!

– Но вы знаете, с кем вы говорите, – вспыхнул Анохов, – я могу устроить вам высылку, и потом, потом… – вдруг перебил он себя, бледнея и отшатываясь от Косякова, – как вы достали их? Вы причастны к убийству! Берегитесь! – он потряс тростью.

Косяков насмешливо отмахнулся.

– Обвините меня в убийстве! – сказал он. – От нелепого обвинения оправдаться всегда легко, но векселя уже наверное тогда огласятся. А выслать меня? Я законник, милостивый государь мой, и знаю, что можно и чего нельзя. Вот за шантаж меня можно посадить на скамью подсудимых, но… – и он засмеялся.

Анохов закусил нижнюю губу. Косяков взглянул на него, поправил пенсне и, приподняв фуражку, сказал:

– До свиданья, до вечера! Если я не застану вас здесь с пятьюдесятью рублями в восемь часов, я обращусь к леди, ну а там! – он надел фуражку и, равнодушно посвистывая, медленно пошел от Анохова.

Анохов с тупым отчаяньем посмотрел ему вслед и бессильно опустился на скамью.

Вот откуда ударил гром! Какая‑то темная личность, в руки которой какими‑то темными путями попали эти несчастные векселя.

Анохов ясно увидел, что и он, и Елизавета Борисовна теперь во власти этого господина, что он будет мучить их до своей смерти – какой! – до их смерти, если они сразу не выкупят векселей.

Анохов с яростью ударил тростью о землю.

«К черту все!» – произнес он почти вслух, но тотчас покраснел от этой мысли.

Добро еще боролось с проникавшим в его слабую душу злом. Пусть даже нет более у него любви к этой сумасшедшей женщине, он вечный должник перед нею по долгу чести. Разве он не соучастник? Разве не для него она достала проклятые шесть тысяч, которые выросли до пятнадцати? Разве не он внушил ей эту подлую мысль?

Анохов поспешно встал и пошел к выходу.

Слабоволие и жажда наслаждений! Зачем он встретился с нею?.. Легкая интрига превратилась в крепкую связь, скованную преступлением… Чего бы не дал он, чтобы сгладить прошлое, забыть его!..

Он шел и бешено бил по земле тростью. Так негодяй, попавшийся в воровстве, кается в нем и злится, что пойман и уличен.

Анохов прямо прошел в канцелярию губернатора и занял там деньги, чтобы на неделю успокоить своего врага. «Но больше я не могу. Я не богач, я живу жалованьем и кругом должен, – сказал он сам себе, и у него опять мелькнула мысль: – Уехать, уехать… и как можно дальше!..»

Грузов сидел в конторе Долинина, проверяя реестровую книгу, когда услышал тихий оклик. Подняв голову, он увидел за окном Косякова и, дружески кивнув ему, тотчас встал с места и прошел в столовую, в которой работал Долинин.

– Яков Петрович, – сказал он, – вы мне позволите сейчас уйти? В другой раз я больше…

Долинин махнул рукою.

– Идите, идите. Сегодня, вероятно, и не будет никого. Отберите только повестки, которые разослать надо.

Грузов простился и через несколько минут входил с Косяковым в трактир» Звезда», сохраняя таинственное молчание заговорщика и терпеливо ожидая рассказа Косякова.

Спустя добрый час времени они снова вышли на улицу и направились к своим палестинам, но теперь торжественная молчаливость сменилась веселым оживлением. У Грузова котелок был сбит на затылок, фуражка Косякова набекренилась. Они шли под руку. Косяков бойко выбрасывал ноги, словно сбивал по панели камешки, Грузов высоко подымал, ступая, свои колени, словно давал киселя кому‑то невидимому, идущему впереди него. Оба они изрядно покачивались и, меняясь короткими фразами, заливались веселым смехом.

– Так припугнул? – спрашивал Грузов.

– У – ух как я его! – отвечал Косяков.

– Струсил?

– Дрожал как лист! Все, говорит, сделаю, не погубите карьеры!

– Ха – ха – ха!

– Наверное! Иначе ты знаешь? – Косяков останавливался и делал выразительный, но ему одному понятный жест рукою. Грузов радостно кивал, и они, взявшись под руку, снова продолжали свой путь.

В сенях своего домика они крепко поцеловались, и один вошел в дверь направо, а другой налево.

При входе Косякова больная жена его радостно заворочалась на месте и, смешав карты на столе, заговорила:

– Здравствуй, здравствуй! А я все гадала на тебя. Хорошо тебе будет, денег много, много. Только…

– Здравствуй, сорока! – снимая фуражку и идя за занавеску, ответил Косяков. – Значит, вела себя смирно, умницей и не плакала?

– Так, немножко, – ответила Софья Егоровна.

– Это с чего? Опять? – сердито откликнулся Косяков, причем за занавеской послышался треск кровати.

– Скучно мне, Никаша, – заговорила, оправдываясь, женщина, – сидишь, сидишь. Гадаешь, а потом думаешь… Вот бы гулять пошла, на улице светло, светло…

– Глупости, пыль, жара, – вяло отозвался Косяков.

– По пыли бы ногами потопталась. Господи! И за что мне!.. Опять, для тебя – вижу я – обуза обузой. Ни тебе хозяйкой, ни тебе женой. Урод, калека… умереть хочется. Лягу я в сырую землю в тесном гробу и буду лежать смирно – смирно…