Казнь - Страница 17

– Идите, барин! – сказал он грубо. – Панихида окончилась, барыни не увидите, братец их ушедши!

Николай с удивлением посмотрел на него. Откуда такая злоба в его взгляде и голосе? Неужели и он тоже?.. При этой мысли Николай вспыхнул и быстро вышел из зала.

Похороны Дерунова были великолепны. Действительно, как написал потом Силин в» Листке», проводить покойника собрался почти весь город.

Нищие, в ожидании щедрой милостыни, толпы зевак, собравшихся смотреть на убитого, наконец, обширный круг знакомых, клиентов, служащих в банке, приютские дети, которых он был попечителем, старики местной богадельни – все собрались проводить Дерунова в его последнее убежище, где нет печали и воздыханий, но жизнь бесконечная.

Длинный кортеж заполонил всю улицу. Впереди тележка, из которой сыпали ельник, затем два жандарма, духовенство и певчие, затем роскошные дроги под пышным балдахином с недвижимым трупом, за ними длинная вереница попарно идущих детей, потом старики, знакомые, а там колесница с венками, длинный ряд карет – и с обеих сторон толпы народа, пользующегося случаем посмотреть на богатые похороны.

Медленно, но неуклонно двигался Дерунов к своему последнему жилищу, и, несмотря на всю торжественность процессии, был ли хоть один человек из громадной толпы провожавших, который чувствовал бы истинную утрату со смертью Дерунова? Был ли хоть один, чья торжественная серьезность на лице не явилась бы пошлою маской? Упала ли хоть одна слеза в течение трех дней со смерти местного банкира и дельца?

Впрочем, несколько горячих слез упало из глаз Захаровой, которая шла под руку со своею величественной матерью, исполненная тайной грусти и разочарования.

Сама же полковница Калкунова сияла великолепием. Со стороны можно было подумать, что и похороны устроены только для того, чтобы она могла шествовать за гробом, – с такой величавостью и грацией она ступала по мостовой, усыпанной ельником.

– Злодей, негодник! – говорила она нараспев, подцепив по дороге Лапу. – Состоите у меня жильцом, я считаю вас другом своего сердца, и вы, находясь в самом водовороте дела, ничем не делитесь со своим другом. Ну, будьте же паинька! Что, убийцу нашли?

Лапа дремал подле нее, хотя из‑под опущенных век глаза его пытливо смотрели на Екатерину Егоровну, удрученную печалью.

– А? Что? Вы говорили, кажется… – очнулся он.

– Злодей, притворщик! – полковница кокетливо ударила его по руке и обнажила образцы искусства столичного дантиста. – Он нарочно притворяется, что не слышит Убийцу нашли?

– Найдут, вероятно, – ответил Лапа, – следователь очень проницательный человек. Простите! – и он вдруг оставил полковницу, глубоко возмущенную его изменой, но она тотчас успокоилась, ухватив за рукав Силина.

– Вообразите, мой ветреный поклонник меня бросил, Степан Иванович. Будьте же мне верны, мой рыцарь. Скажите, ваша сестра очень убивается? Ее здесь нет?

– Чертовски! – ответил Силин, с отчаянием осматриваясь, нельзя ли, кого‑нибудь подсунуть в жертву этой руине. – И ее здесь нет!

– Ах, как я ей сочувствую! – встряхнула полковница небольшим палисадником на своей голове. – Моя Катя и та скорбит, что же она? Когда умер мой муж, я, помню, отказалась утром от обычной чашки кофе и плакала, плакала… Скажите, вы все знаете, убийца найден?

Силин сделал серьезное лицо.

– В подозрении, в подозрении. Однако простите! – и, быстро рванувшись в сторону, он скрылся в толпе.

Николай шел рядом с братом, который разговаривал с Весениным, когда его кто‑то взял под руку, и он с удивлением увидел подле себя Лапу.

На этот раз Лапа не дремал и глаза его светились живым огнем.

– Хожу один в огромной толпе как неприкаянный и решился подойти к вам. Вы не в претензии?

– Ничуть! Чем могу быть полезен? – сказал Николай.

– Обществом, только обществом, – ответил Лапа. – Здесь такая арена для наблюдений, с кем же поделиться впечатлениями, как не с писателем. Ах, и я когда‑то писал! Стихи писал. Потом бросил, сознав, что это бред больной души и раздражение пленной мысли. Стал изучать право и сделался письмоводителем при следователе…

Николай шел молча, тяготясь непрошеным обществом Лапы.

– Удивительно, сколь чувствительны вообще женские натуры, – продолжал без всякой последовательности Лапа, – я не говорю про почтенную супругу податного инспектора. Она превратилась бы в гору, если бы не плакала при всяком чуть – чуть удобном случае, но взгляните, например, на Елизавету Борисовну Можаеву: на ней лица нет! Взгляните на Захарову, у нее глаза красны, как сигнальные фонари. Да и муж ее огорчен, верно. Он вчера и на службе не был. Вы не знаете, что с ним?

– Он болен, простудился, – ответил Николай, – мы с ним оба были под дождем в ту страшную ночь…

– А! – протянул Лапа. – Гуляли! – и он вдруг рассмеялся. – Вы не рассердитесь! Я не над вашей прогулкой. Смешно, что сама Захарова и ее прислуга уверены, что он в отчаянье сидел запершись, а он вышел и гулял себе вволюшку.

– Откуда вы знаете, что он заперся? – грубо спросил его Николай.

– Господи, да ведь я живу у ее мамаши. Вон та чучело! Как же мне не знать‑то! И сильно промокли? – вдруг спросил он.

Николай усмехнулся.

– Теперь обсохли; что было, то прошло, – ответил он с насмешкою.

– Не пойму, чего так она убивается? – сказал словно про себя Лапа и вдруг погрузился в свою обычную спячку. Николай отошел к брату; брат любовно взял его под руку, а в это время Весенин говорил:

– В ее печали что‑то мистическое. Она, верно, очень религиозна…

Николай насторожился.

– Вы про кого говорите?

– Про Анну Ивановну, – ответил Яков, прижимая к себе его руку, а Весенин продолжал:

– Наша Вера Сергеевна очень ей сочувствует и теперь пригласила ее к нам на все лето.

– А когда вы едете? – встрепенулся Николай.

– Хотели сегодня, ну, а теперь придется отложить до завтра.

Процессия пришла на кладбище. Гроб с останками Дерунова внесли в церковь. Провожавшие меньшею частью вошли в церковь, большею – разбрелись по кладбищу.

Елизавета Борисовна под тенью огромной липы, скрытая мраморным памятником и кустами сирени, жадно схватила Анохова за руку и заговорила:

– Наконец‑то! В первый раз после этого ужаса. Если бы ты знал, как я измучилась! Ведь это не ты?

Анохов изумленно поднял плечи. Лицо ее сразу просветлело.

– Ах, как я рада! Я думала, вы встретились, заспорили. Он сказал грубость, ты вспылил… Ах, что я вытерпела! А потом, – она опять схватила его руку, – относительно их…

– Будь покойна, – ответил Анохов, – я видел Грузова (письмоводитель у нотариуса), и покойник не приносил их, ну а в бумагах я задержу их.

– Как?.. Анохов улыбнулся.

– Я внушил губернатору, что у Дерунова могут быть компрометирующие бумаги, и он по моей инициативе снесся с прокурором. При описи бумаг буду присутствовать я и, едва их замечу… – он сделал выразительный жест.

– Милый! – она быстро оглянулась и, никого не видя вокруг, на миг прильнула к груди Анохова, потом опустилась на цоколь памятника и, держа руку Анохова в своей, нежно заговорила: – Завтра мы уезжаем! И на все лето! Впрочем, я буду приезжать, помнишь, как тогда? (Анохов кивнул и улыбнулся.) Но приезжай и ты! Будем видаться хоть раз в неделю. Иначе я умру. Я не могу жить в этом сплошном обмане без твоей поддержки!

Анохов взглянул на нее с любовью.

– Подожди немного, – сказал он, – мой патрон скоро переводится в Петербург на важный пост и берет с собою меня, а я тебя!

– Скорей бы! – вздохнула она и, резко встав, сказала светским тоном: – Теперь дайте мне руку и проводите до церкви!

Анохов почтительно подал руку. В это время мимо них прошел местный прокурор Гурьев, полный господин с бритым, мясистым, добродушным лицом, в золотых очках на курносом носе. Рядом с ним, вертя острым носом, шел Казаринов. Они оба почтительно поклонились Елизавете Борисовне и пошли дальше.