Каждый день - падающее дерево - Страница 14

У меня есть один ее рисунок пером — хорошо продуманная вещица, изображающая дерево, населенное гарпиями, — да, полагаю, он лежит у меня где-то в папке...

Однажды я увидела на балийском рынке старика, продававшего старательно запечатанные стебли бамбука. Он говорил, что в каждом живет демон-целитель. Сегодня я жалею, что не приобрела одного из этих демонов, как жалею и о том, что не купила бога аббата М., хотя не знаю, от какого недуга могли бы меня исцелить балийский демон и евхаристический бог. Какое прекрасное жилище — светлая, легкая древесина бамбука; место, благоприятное для раздумий, если, конечно, у обитателя хватит мудрости быть достаточно маленьким, да к тому же, домоседом. Я - странница, высокая и, наверняка, не столь мудрая, как демон-целитель, и поэтому я продолжаю свое путешествие. В сущности, путешествие к смерти. В частности, путешествие в Париж.

Останавливаясь в Париже, Ипполита живет на площади Сен-Сюльпис, на месте бывшего кладбища, в краю склепов, крипт и плесени, в унылом месте с запахом остывшего ладана. Иезуитский завиток или серебряная табличка ex-voto[37], вдохновленная древностью, всегда будут пленять Ипполитин взгляд. Церковь и площадь — самые итальянские во всем Париже: плиточный пол в римском стиле, ликование колоколов, Висконти, Сервандони и охра южной башни, которую рассчитывает, строит, высекает и покрывает патиной само солнце. Геометрия коричневых теней и тридакн, поющих литургию вместе с печеньем «мадлен» из кондитерской, посвященной церковным лакомствам, — Сен-Сюльпис с ее ароматом миража и святотатства, запахом бескоркового хлеба и туберкулеза, расположена недалеко от картинных галерей, где собираются клики, развлекающие Ипполиту. Она с наслаждением наблюдает, как эти группки собираются и распадаются на совершенно одинаковых вернисажах, рассматривает и даже шпионит за каким-нибудь miles gloriosus[38] интеллекта, сглоданным до самых подметок, который расхаживает со щегольским видом среди пираний с розами на головах. Линзы сверкают, зал наполняется кудахтаньем макак, а некая патагонка с лицом, растянутым косметическими подтяжками, скрывая свою дряхлость под широким балахоном, вращает черными, как уголь, глазами и с хриплым писком изрекает парадоксы, такие же фальшивые, как ее зубы. Почти у всех здесь жизнь полна разрозненных, мертвых вещей — это мусорная корзина. И всякая плоть кончает гробом, а каждый день - падающее дерево.

Итак, Ипполита живет теперь на площади Сен-Сюльпис, идеально подходящей для лета. Как раз на это лето приходится эпизод со Страсс, вдохновленный вовсе не Шодерло де Лакло, ведь Страсс — не Сесиль, и лишь простодушные богомолки, — если таковые еще остались на свете, — возможно, обладают душевной чуткостью и совестливостью, которые придают им столько пикантности.

Ипполита, для которой удовольствие от победы заключается в возможности отвергнуть ее плоды, соблазнила Страсс со спокойным сердцем, намереваясь бросить ее через несколько недель. Так, наслаждение от разрыва завладело ее мыслями с самой первой минуты, поскольку намерение составляло саму основу и правило игры. Чтобы доиграть эту игру до конца, Ипполита не забыла сообщить о ней одному другу, — который к тому же предвидел плачевный конец Страсс, — подготовив тем самым развитие и полный провал интриги. Вероятнее всего, чуть позже Ипполита сможет доверить Страсс свои старинные секреты, применив последний механизм косвенного намерения. (Предвосхищение: я ему сказала мимоходом, что вскоре с тобой расстанусь. Это было в тот день, когда вы оба провожали меня на Восточный вокзал. Мы сидели под расписанием отправления поездов, и ты на минутку отлучилась... Конец вдвойне предвосхищенной сцены.)

Пожалуй, портрет Страсс. Воображаемое описание. Возможность Страсс, второстепенного персонажа по имени Страсс, почему бы и нет?.. Страсс в желтой соломенной шляпке, мягкой и хрупкой, Страсс с нежным бархатистым телом была похожа на выцветшую куклу «Либерти». С гусеничными глазами, виноградными губами, полумертвая, страдающая мигренями, — «я как в тумане», вздыхала она, — Страсс обитала в хаотическом ворохе заиндевелых карт, павлиньих перьев, бумажных вееров, украшенных бисером портьер, подушек ручной вязки, гипюра вязки машинной, ярмарочных ваз, пластмассовых или фаянсовых цветов, украденных на кладбище и все еще грязных. В этом окружении из ватных тампонов и прогорклых румян, в месте, где все покрыто пылью и сломано, Страсс всегда укрывалась за непринужденными речами, как она неизменно поступала, стремясь замаскировать пустоту. Но хотя гроздья были чересчур зелены, она все же любила это жилище консьержки, эту комнату за галантерейной лавкой, называя вычурным то, что было всего лишь нелепым и похожим на слащавый бантик, пришитый спереди на бюстгальтер. Этой обстановке, всем этим штучкам, вещичкам и финтифлюшкам недоставало жизни, да, впрочем, и смерти — безмерных, открытых космическим ритмам и обновлениям клеток. Эта замкнутая среда вела начало от «Эха моды» под редакцией Борниоля. И в этой среде пребывала Страсс — фантазерка, которая питалась собственными выдумками и пыталась соединиться с призраком той, кем хотела бы стать, Страсс не возмутительная, а скорее, жалкая — женщина с пепельными руками. Ведь она не могла ничего удержать, все убегало, увязало — потерянное, растраченное, уничтоженное, испачканное, подобно ее собственному духовному краху. Каждый уход, хоть она и старалась представить его в выгодном свете, оставлял ее чуть более разгромленной, чуть более отчаявшейся. Над Страсс можно бы сжалиться, если бы не ее привычка к обману. С самого отрочества, когда она была служанкой у монашенок, рубила дрова и носила воду, Страсс приучилась шушукаться, прикрывая рот рукой, сохранила притворный астматический кашель, любовь к переплетающимся инициалам и вымышленным буквам вместе со слезами из-под кухонного крана. К этому прибавлялось полное отсутствие стыда и деланное, наигранное сладострастие, как у молоденьких девушек. Все же Ипполита, которая, желая найти рабыню, отыскала лишь консьержку, все же здорово позабавилась этим летом.

Вариант: это не Ипполита соблазнила Страсс, а сама Страсс свалилась на голову Ипполите, по выражению того друга, о котором шла речь выше. В действительности, именно Страсс, благодаря своему упорству, подсказала Ипполите жестокую игру, которая и была сыграна.

Цитируя Казанову, «в экспедициях такого рода главное — подчинение». Это не то подчинение, которое необходимо, чтобы слегка меня растрогать, но я испытываю злорадное наслаждение, делая вид, будто верю выдумкам Страсс: привыкнув обманывать на всех уровнях, Страсс, тем не менее, не попадает впросак. Что же до остального, я признаю груды трупов, но только не старый хлам и показной блеск.

Заговорив о трупах, Ипполита идет прогуляться в морг.

Он находится в одном из корпусов больницы Б., эвфемически называемом «комнатой отдыха», в самом конце тропинки, обсаженной калиной, березами и пихтами. Точно такая же приемная вполне могла быть и в полицейском участке. В прозекторской — ровный свет, освещение метро и любых других общественных мест. Запах слабый, но коварный и, в конце концов, просачивающийся тайком, как в ухоженной мясной лавке. В ухоженной мясной лавке не видно мух, а здесь крупная драгоценность — синий лак и мех — разгуливает по правой руке и проползает под пластиковой манжетой с фамилией и номером трупа. Эта манжета полупрозрачна, словно роговая; она желтая, но не шафраново-, а гнойно-желтая — классического цвета древней чумы. И вот субъект или, точнее, объект: лицо смущает своим отсутствием, раздавленное под бледной маской капиллярной кожи, которую еще окаймляют несколько прядей и которую надвинули до самого подбородка, как у гладколицего Мудзины из японских сказок. Можно было бы долго рассуждать о внешнем виде плоти, одновременно дряблой и мраморной, странно плотной и застывшей, словно замерзшее сало; можно было бы обсудить водянистый эпидермис, обтягивающий кисти тяжелыми складками, а также описать синие пятна, разукрасившие ступни и нижнюю часть голеней, — типичные стигматы смертельного застоя. Непрозрачность этой покойницы. И безысходную бедность, вместе с чем-то пошлым, смехотворным. Головной мозг — серое изваяние, гладкое и чрезмерно вычурное, наподобие некоторых китайских стеатитов, — плавает в эмалированном ведре с формалином. Стоит отпилить и опорожнить черепную коробку, и она становится просто коробкой, немного влажным, розоватым сосудом. Именно там обретались мысли, иллюзии, желания — в затхлом зловонии газов, в этой тайной комнате развертывался фильм о жизни субъекта-объекта, лежащего на фаянсовом столе. Грудная клетка опорожнена, но мало что видно, если не считать какого-то распахнутого бурдюка, расширенной щели, шутливой копии безжизненной вульвы, открытой по ошибке и зияющей после смерти под распухшим, почти лысым лобком, малые срамные губы, забытые в выпотрошенном животе, синхронное ослабление двух вертикальных, дурацких пастей. Venus lipitinae, ядовитая, кишащая птомаинами, демонстрирует свою анатомию. Грудная и брюшинная полости набиты древесными опилками, — от какого дерева, из какого леса? — которые впитали розовую кровь, тематическое пойло заключительных стадий. Опилки образуют ковер из лепестков шиповника, мех цвета розового дерева, древесные опилки, что опились розовой кровью. Анатом в желтых перчатках такого же оттенка, как пластмассовая манжета на трупе, разрезает легкие на тонкие пластинки в поисках метастазов, попутно бормоча сведения, которые студентка записывает на желтом же бланке, однако на сей раз он шафраново-желтый, цвета савана.