Каждый день - падающее дерево - Страница 1

Габриэль Витткоп

КАЖДЫЙ ДЕНЬ - ПАДАЮЩЕЕ ДЕРЕВО

Перевод Валерия Нугатова

В оформлении обложки использован фрагмент фотографии Юлии Кисиной «Слепая»

©Юлия Кисина 1994/www.kunsthalle-zoo.de

Редактор: Дмитрий Волчек

Руководство изданием: Дмитрий Боченков

Обложка: Виктория Горбунова (www.viktoria.ru)

Верстка: Алла Ефремова

...ein solches Wesen

sollten die Menschen nicht

um sich herum aufkommen

lassen.

Friedrich Schiller[1]

Перед тем как проставить дату «1-е января», главный персонаж — или, точнее, единственное действующее лицо — подводит черту под своим дневником 31 декабря, своим воображаемым дневником и, как бы подчеркивая, что это вымысел, — под местом на no man’s land[2], простирающейся между сном и реальностью.

Последний день был серовато-розовым — серым, как плоская тень, и розовым, словно шанкр. Год, мельчайший осколок времени, теперь распылен звездообразным центробежным движением, мотивом, который можно уловить лишь силой его собственного рассеивания. Его следовало бы изобразить короткими мазками, схваченными в их порыве, нанесенными в бесконечном динамичном дроблении. Картина соответствовала бы не столько симфонии, сколько сюите, полной второстепенных и даже случайных подробностей, и сами ее мелодические элементы подразумевали бы вариации.

Каждый день — падающее дерево. Эта первая мысль прозвучала в голове Ипполиты с отголоском гонга, когда она открыла глаза — на облупившийся потолок, архипелаги штукатурки, утопические острова, пляжи и глубины разных оттенков, похожие на морские карты. Холод комнаты уже лег на ее лицо, 1-е января сохранило свой давний привкус фиолетовых чернил.

Ипполита живет за крепостными стенами Джайпура, недалеко от Чандполских ворот, в доме в колониальном стиле, защищенном решетками; его коридоры не хотят выдавать свою тайну или попросту свою систему. Это жилище все еще принадлежит магарадже Б. — его запутанная родня, привлеченная разорением, бродит по комнатам, которых не занимает Ипполита.

Комната просторна, мебель безлика, если не считать шкафа, похожего на холодильник, выкрашенный в каштановый цвет. Его Светлость, с отсутствующим взглядом, в асимметричном тюрбане, приспущенном на левую щеку по раджастханской моде, и затянутый в праздничные одежды, созерцает с высоты своего портрета хлопчатобумажную постель и залатанный электрический радиатор. Когда Ипполита, все еще дрожа, выходит из гробовой ванной, где краны сочатся ржавчиной на накипь и где большие бледные пауки, гоняя таракана вдоль плинтусов, насыщаются шариками нафталина, рассыпанными по углам, она открывает окно, которое затемняет зеленая роспись, и вдруг видит засохший зимний сад, сотрясаемый перебранками павлинов и галок. А вдалеке — гору персикового цвета, на которую зигзагом взбирается стена до самых контрфорсов Нахаргарха, Тигровой крепости, где обитает призрак Нахар-Сингха. Одной из киплинговских Индий. По крайней мере, того, что от нее осталось.

1-е января. Каждый день — падающее дерево. Словно бы чей-то голос разбудил меня этими словами. Мой собственный, голос моих самых сокровенных клеток, голос оракулов и снов, голос, вопиющий при опьянении и шепчущий при агонии. Каждый день — падающее дерево. И увидела я закат дня и падение древа...

Сегодня утром в городе я обнаружила, что до сих пор не знаю, где расположены погребальные костры. И едва я об этом подумала, как встретила среди велосипедов, машин и верблюдов Эм-Ай-Роуд четырех мужчин, одетых, если можно так сказать, по-европейски и несших на плечах окоченевшее тело в желтом саване, украшенное гирляндами из мала — больших зимних левкоев со сладковато-горьким ароматом. Покойник напоминал дерево. На миг мне захотелось отправиться вслед за процессией, но вместо этого я пошла завтракать в «Рамбагх» — тоскливое местечко. Пока я гуляла в парке, один молодой человек, внезапно появившийся из ashoka-trees[3], пристально посмотрел на меня и воскликнул:

— O, I see the sign of the tiger on your face! You have the sign on your face! (Или «on your brow», или «in your eye»[4], уже не помню. Но он это сказал.)

Две встречи — с покойником и с магом — в первый же день года. Правда, и тех и других много здесь, где каждая вещь — на своем месте. Лишь я неуместна, экзотична, почти нелепа, я зябну — и, возможно, дрожу в ознобе? — в этой холодной Индии, жестоко залитой солнцем. Добрые мысли тех, кто меня любит, не доходят до меня сегодня, 1-го января; я кажусь себе инородной, словно метеорит, одинокой и свободной от любых конфликтов, любой зависимости, любой вины, и моя личность больше не поддается каким-либо толкованиям.

Личность Ипполиты и впрямь трудно истолковать, и возможно даже, она вправе утверждать, что любые попытки анализирования заранее обречены на провал. В то же время Ипполита может ошибаться в собственном толковании, и когда, например, она заявляет, что свободна от всякой вины, можно было бы указать на ее привычку поминутно мыть руки: навязчивое состояние, характерное для хорошо известного синдрома - комплекса Леди Макбет. Ипполита знает, что потенциально преступна, и хотя Леди Макбет в ней и не шевелится, она все же несет бремя нечистой совести, чей чудовищный объем заслоняет любой выход, помимо высокомерия. Тем не менее, исходя из ее жестов, манер, привычек и рефлексов, можно было бы набросать не портрет, который оказался бы расплывчатым, неровным и искаженным, а, скорее, анаморфозу — ребус, раскрывающий свой смысл только под определенным углом. Итак, анаморфозу, четко вставленную в рамки ее уникальности; ведь Ипполита уникальна и даже чудесна, поскольку на основе компонентов сперматозоида было подсчитано, что число возможных генетических комбинаций для человека относится к 102 400 000 000-му разряду. Стало быть, Ипполита настолько невероятна, что ее реальность могла бы стать сомнительной, если бы ее поступки, сочинения и рисунки обескураживающе не напоминали о ее земном пути.

Бергсоновскому выражению «непроизвольные воспоминания» не избежать гибкой игры слов и смыслов. Воспоминания и память. Давние клеточные воспоминания, самые глубокие из моих снов, эти голоса, которые разговаривали со мной, по-прежнему запечатлеваются во мне. Моя память, сложенная бумага, сложенная сотню раз, очень мелко; бывает, мне хочется ее развернуть, но только не полностью: я приоткрываю ломкие края, хрупкие створки, расстилая пергаментную последовательность, разглаживая ногтем эту бумагу, саму по себе палимпсест, разворачивая еще чуть-чуть, а затем снова сворачивая, чтобы раскрыть дальше. Время - больше не миф, Хронос изменяется лишь в силу простой условности, на сей раз это новая форма аллегории, заключенная в популярных учебниках и гравюрах на дереве; развитие, впавшее в убожество причины и следствия; картина исторической преемственности — черно-белая и нумерованная; наконец, время с его различными временами, изменчивыми или незыблемыми, неустойчивыми или переменными, будущим предшествующим и воспоминанием о будущем; время, отданное или убранное, как паруса; вечность, разрезанная на образы, телескопическая игра лет и дней, которые выдвигаются или задвигаются обратно в себя; нечто ухмыляющееся в круглое лицо часов. Но мне нужны часы, нужны даты.