Казарма - Страница 45
Я говорю сейчас о давнишнем случае, а не о сегодняшних, чтобы не прослыть фискалом. У нас ведь не принято об этом говорить, а надо бы, и именно на комсомольских собраниях.
Надо поднимать вопросы и такие: почему у нас комсомольские поручения имеют всего человек 10-15, а выполняют их добросовестно и того меньше. Да и кто будет выполнять поручения, активничать, если больше половины комсомольцев - и это отлично известно! - получили комсомольские билеты вместе с военными билетами в последний момент перед отправкой в армию. У нас же почему-то принято буквально загонять призывников в ряды ВЛКСМ.
Надо говорить о воровстве в роте, которое приобрело уже поистине массовый характер. Надо говорить об инертности многих военных строителей, живущих, как во сне. Говорить об офицерах, которые допускают порой со своей стороны грубости, унижающие достоинство военных строителей...
Обо всем этом и многом другом наболевшем мы должны хотя бы начать говорить и уже на сегодняшнем собрании, а затем во главе с новым комитетом комсомола попытаться переменить жизнь в нашем подразделении в лучшую сторону.
А пока вношу предложение: деятельность комитета ВЛКСМ роты и мою как секретаря за отчетный период признать неудовлетворительной."
Как говорится - аминь!
Я прекрасно понимаю, что "доклад" - безумен. Но неужели я совершенно не способен на поступок? Неужели сказать хотя бы маленький кусочек правды в наше время и в таких условиях невозможно?.. Впрочем, хватит менжеваться. Я уже показывал свою речь Маше. Она как-то странно улыбнулась, возвращая тетрадку, поцеловала меня.
- Какой ты ещё ребёнок! За это я тебя и люблю!..
Ребёнок? Ну нет, я пытаюсь доказать как раз свою взрослость.
Правда, и Юра Шибарев скептически улыбается, то и дело подначивает:
- Вертись не вертись, а прежде чем отцы-командиры не просмотрят твоё выступление, тебе и вякнуть не дадут. Вот и держись! Вспомни, как мне советы давал...
Юра Шибарев, москвич, служит на полгода меньше меня, наши койки стоят впритык, мы здорово сошлись характерами. Парень он симпатичный, открытый, притом, как и я, - страстный книгочей.
Вспоминает Юра вот о чём. Полгода назад он решал капитальную проблему: вступать или нет в партию. Перед самым призывом его приняли кандидатом в члены КПСС, и вот подступил срок. Но к этому времени Юра поразмыслил, поглядел на некоторых старших товарищей по партии, их моральный облик строителей коммунизма, вспомнил про свой прямой, горячий характер и пришёл к выводу - в партии ему делать нечего.
- Понимаешь, - шептал он жарко, взволнованно в ночной тишине, - как могут подлецы быть коммунистами, и как могут другие коммунисты, видя подлецов в своих рядах, позволять это?..
Я его понимал прекрасно. В своё время, когда на стройке, ещё перед армией, ко мне подошел парторг РСУ с разговором, хочу я или нет вступить в партию, я ему со всей тогдашней своей ершистостью без обиняков ответил:
- Пока, Виктор Валерьянович, в партии будут находиться такие люди, как наш первый секретарь райкома Пузиков (известный барин и хам) и Гробштейн (зажравшийся начальник райпотребсоюза), я не хочу быть коммунистом!..
Увы, Юра Шибарев, продержался три дня. Сначала с ним беседовал секретарь парторганизации части майор Фоминых, затем замполит подполковник Кротких, потом командир части полковник Собакин. Собрался в конце концов целый конгресс - всё это высшее полковое командирство плюс наши ротные Касьянов и Борзенко. Они сумели убедить ефрейтора Шибарева, что ему лучше всего стать, просто необходимо стать членом КПСС. А иначе, как рассказывал Юра, ему обещалась очень и очень интересная служба до самого дембеля.
Я буквально упрашивал, умолял Юру не отступать, остаться человеком своих убеждений, я надеялся сам через его поступок стать хоть чуточку сильнее, но...
И вот ситуация перевернулась. Теперь мне предстояло пройти те же нервотрёпные испытания, тот же путь. Теперь уже ефрейтор Шибарев убеждал меня проявить характер, совершить поступок. Я пока держался храбро.
Храбрость же моя заключалась в том, что я нагло врал и Косе, как мы звали Касьянова, и старшему лейтенанту Токареву, командующему комсомолом части, что доклад мой ещё не готов. Поначалу я вообще заявил, что буду выступать без шпаргалки, но этот фокус не удался: мне буквально приказано было не выкаблучиваться - без санкции свыше комсорг не имел права сказать на собрании ни единого слова.
Самое поразительное, что ни офицерам, ни мне сразу как-то не пришла в голову весьма простая мысль, что можно написать предварительно одно, а потом встать на собрании и говорить от души. Ведь не до такой же абсурдности дожили мы в наше демократическое время, чтобы выступавшему с отчетом секретарю комитета комсомола заломать назад руки и забить в горло кляп!..
Короче, у меня остается единственная наивная надежда, что цензоры не успеют просмотреть мои листочки до начала собрания.
И, кажется, Бог пока на моей стороне. Вваливается в казарму чумазая гомонящая толпа сапёров, притопавших на обед. Юрка сразу сообщает мне препреятнейшее известие: к нам едет ревизор - генерал-инспектор аж из самой Москвы. Ждут его после обеда.
Вообще-то мы, сапёры, проверяющих не любим, а они шастают к нам чуть ли не каждую неделю. Больно уж бурная суматоха поднимается перед из приездом. Любят у нас - и не только в армии! - пустить пыль в глаза высоким гостям, нанести потщательнее глянец показухи. Вот и сегодня, я уже знаю, по два-три отделения из каждой роты на работу после обеда не выйдут, начнут мыть, подметать, белить, скоблить, красить, вылизывать, прикрывать, убирать, выставлять и проч., и проч., и проч. Иногда доходит до грустного комизма: хорошо, что сейчас трава на газонах успела пожухнуть совсем, а если б чуть раньше, в начале октября, то принялись бы сапёры по приказу усердствующих командиров малярными кистями освежать зеленой краской пожелтевшую траву на газонах...
Надо будет сразу после столовой от греха подальше окопаться в штабе, в своей радиогазете, а то под горячую руку Жора ещё заставит какие-нибудь стенды в Ленкомнате подновлять. Нужны сто лет этому столичному генералу наши стенды!