Казачьи сказки (Сборник) - Страница 5

— Не могу больше, — говорит, — сей же час крови чистой хоть глоточек да отведаю!

А казак, после четырех литров беленькой, тоже языком-то натужно водит:

— Н-наливай, не жалко! Угостил т-ты меня на славу, ни в чем не перечил — потому и я тебя, ик, за все отпотчую!

Сам, своею рукой шашку вытянул да по левой ладони и полоснул! Полилась кровь теплая, красная, густая, казачья, прямо в рюмку хрустальную… Как увидал сие вампир Дракула, пулей к столу бросился, рюмочку подхватил да и в рот! Так и замер, сердешный…

Глазоньки выпучил, ротик расхлебянил, из носу острого пар тонкой струйкой в потолок засеменил, а в животе бурчание на весь зал. Потом как прыгнет вверх да как волчком завертится! Сам себя за горло держит, слова вымолвить не может, а тока ровно изжога какая его изнутрях поедом ест, зубьями кусает, вздохнуть не дает. Кой-как дополз до своего гроба черного, крышкой прикрылся и в судорогах биться начал без объяснениев…

Помолчал казак, протрезвел, сидит как мышь, свою вину чувствует. Глядь, а за окошком, в щели узкие, уж и рассвет пробивается. Встал он тогда, руку салфеткой перевязал, к гробу подошел, прощаться начал:

— Уж ты извиняй, светлость графская, ежели не потрафил чем. За хлеб-соль спасибо! А тока что ж тебя, горемычного, так-то перекорежило?

— А не хрен стока пить, скотина! — из-под крышки донеслось истеричным голосом. — Я ить чистую кровь пью, а у тебя, заразы, апосля четырех литров такой коктейль сообразовался — у меня аж все нутро огнем сожгло! На три четверти — водка! Совесть есть, а?!

— И впрямь… нехорошо как-то получилось… — пробормотал казак, поклон поясной отвесил да и пошел себе — благо с рассветом и двери нараспах открылися.

А тока одну бутылку водки с собой втихаря приобмыслил. На всякий случай, вдруг еще какой другой вампир по пути попасться решит. Ну а нет, так хорошей водочкой возвращение в края родимые отметить!

А граф Дракула, говорят, с тех пор тока кефиром и лечится и о казаках вспоминает исключительно матерно. Уж такой он малоприятный злодей, прости его, Господи…

Завелась в одном селе — банница… Сиречь сила нечистая! А может, скорей всего, и чистая, поскольку в бане живет. Но и нечистая все ж тоже, поелику — покою от нее никому нет. Выглядит соблазнительно до крайности, ажно и в словах описывать неудобно, да уж куда денешься… Внешне баба как баба, леток осьмнадцати будет — телом бела, грудью взяла, фигурою ладная, в любви шоколадная, и че кто ни пожелает — уж ТАК исполняет… Грех, одним словом! Срамотища, а подсмотреть хочется… образованию ради!

Ну дак поселилась она в баньке на отшибе, и с той поры начал народ на селе любовными томлениями мучаться, вплоть до полной чахлости. Зайдет ли в баньку мужик — так она, девка отвязная, во всем безотказная, таковое с ним, на нем, под ним, и сбоку, и с прискоком, и в лежку, и как две ложки…

В общем, выползает человек апосля беспутства энтого едва живехонек. Кому везло, тот уж на обычных баб и глядеть-то без содрогания не мог. Кому не везло, у того все хозяйство на корню вяло, и спросу с него, как с хвоста селедочного… Ну а тех, кто здоровьем слаб али в годах седых, бывало, наутро — тока в гроб и клади. Вроде бы приятственной смертью померли, да поп отпевать стесняется — уж как все было, так и застыло…

А ежели девки в ту баню пойдут, то и тут счастья мало — защекочет, замилует банница ласками нежными, тайнами женскими, куда мужику заглянуть ни ума, ни фантазии не хватит. На все про все мастерица — ей что баба, что девица: уложит, причешет да так разутешит — девки потом на парней и не глядят, загодя инвалидами обзывают обидственно. Сплошной для села раздор и нравов порушение!

А ить банницу-то святой водой не выльешь, молитвой не возьмешь, ладаном не выкуришь… Поп с кадилом пошел, да попадья догнала, за бороду назад развернула, «кобелем» охаяла прилюдно! Пропадай народ честной, хоть в баню не ходи, за так чешись…

В ту пору шел вдоль околицы казак. То ли с походу военного, то ли по делу служебному, ну и заглянул под вечер в сельцо: водицы испить, калачей откушать, а повезет, так и ночлегом разжиться. Сам видный да крепкий, кулаки что репки, из-под фуражки чуб, в речах не груб, бровь полумесяцем, на храм Божий крестится — наш человек, стало быть…

Приняли его, отчего ж не принять, ночлега-то, поди, с собой не возят. Накормили, напоили, а он возьми да и заикнись — дескать, неплохо бы и в баньку с дороги. Объяснили ему люди добрые, мол, дорога-то в баню нахожена, да здоровьице не дороже, а? Ну и, знамо дело, рассказали прохожему про свою напасть. Посмурнел казак, разобиделся:

— Это как же вы в своем-то дому нечистой силе баловать дозволяете?! Я ужо банницу вашу ногайкой отважу! Будет знать, где гулять, где зад заголять, нехорошая… женщина. Ну-кось, ведите меня туда да бутыль с собой самогонную лейте, покрепче да поядренее!

Всем селом казака отговаривали, все боялися — вдруг да и впрямь передумает?! Хоть невелика надежда, да и она сердце греет — хужей-то все одно некуда… Вот зашел казак в баньку проклятую, истопил ее как следоват, бутылю открыл, весь как есть разделся, на полок полез. Тока-тока парку подпустил, как вдруг выходит прямо из пара энтова распрекрасная молодица, одной косою и прикрытая. Зыркнула очами зелеными: сидит на полке казак — усы густые, глаза простые, собой интересный, явно не местный, сам в чем мать родила, но все при делах…

— Ане потрешь ли ты мне спинку, мил человек?

— Отчего ж не потереть, — казак ответствует. — Вот тока веничек помоложе выберу…

А банница к нему уж и задом крутым клонится, истомилась, извздыхалась, извертелася вся. Взял тогда казак самый что ни на есть длинный веник березовый, опрокинул самогон в шайку банную, да к молодице в нужной позе и пристроился. Уж она-то рада! Думает в пять минут умотаю дурачка, живым не уйдет.

И пошла промеж них такая полюбовность приятственная, что и слов обсказать нет — тока зависть одна. Банница и так, и вот так, и в присядку, и в гопак! И где смело, где умело, что успела — все посмела! Однако ж время идет, а казак-то с усталости не падает… Чем надо, движет, тяжело не дышит, особо не старается, с ритму не сбивается, от дела не косит и пощады не просит! Час, другой да третий — стала уставать чертовка банная…

— Куда пошла?! — казак рявкает, намотал косу ейную на кулак да и за веничек взялся. — От сейчас я тебе спину-то и намою!

Да как зачнет ее веником хлестать, дела грешного не прекращаючи! Взвыла банница дурным голосом, а куды ж теперь денешься?! Крепка рука казацкая — отлетели листики березовые, поприлипли к местам обязательным, а ветви-то знай секут, гнутся, не ломаются, вкруг округлостей обвиваются… Банница ужо и орать не могет, ей и больно и сладостно, тока дышит с надрывом да мыльной пеной отряхается. А казак в самогоне веник мочит и дерет со всей мочи! Не сдержалась банница, об милости взмолилась…

— Сей же час клянись, нечистая сила, чтоб добрых людей впредь не морочить, Христа Бога уважать, а на землю русскую и носу блудливого не показывать!

Все она ему честь по чести обещалася, тока б волюшку дал, хоть водички студеной глотнуть. А там уж ей до городу Стамбулу прямым курсом пятки салом мазать и не оборачиваясь! Отпустил он ее под утро, благо душа у казака отходчивая.

Люди бают, летела банница красная, ровно яблочко наливное, земли не касаючись, в сторону турецкую, и любовностью и веником по самые уши сытая! Говорят, в гареме султанском неплохо устроилась… То-то турки на нас войной идти передумали, из бань турецких не вылазят, ну да то их дело, жеребячье…

А казак сельчанам в пояс поклонился да и пошел себе путем-дорогою. Об одном просил: вслух сию историю не рассказывать, вдруг прознает жена — на всю станицу вою будет. А она у него баба видная, грудью солидная, душой веселая — рука тяжелая, да под той рукой веник ой-ей-ей…