Казачьи сказки - Страница 2

А тут один за другим Афонины родители сошли в могилу.

Собралися казачки в круг. Лопнуло их терпение. Стали совет держать. Кричат: «Ей-то полгоря, а нам каково? Была бы война, а то так, не за ломаный грош извела казаков. Обуздать ее так, чтоб лихоматом ревела».

Порешили бабы согнать Полину со станицы. И каменьями побить.

Решили – так и сделали.

Идет Полина по дороге побитая, живого места на ней нету. Видит, под курганом человек лежит. И ворон над ним вьется. Подошла поближе, а это Афоня, друг ее сердечный, весь изранетый. Жизнь его, похоже, к концу подходит.

Заплакала Полина. Голосом завыла. Припала к Афоне. Впервые за многие годы жаль ее так разобрала.

Он ей и говорит:

– Сполнил я-таки твою задачку. Вытащил из-за пазухи веточку сухую.

– Если, – говорит, – эту веточку посадить, на ней ягодка сладкая вырастет.

И в беспамятство впал.

Огляделась Полина, сушь окрест стоит несусветная. В груди тоска неразмытая. Жар на нее навалился. Голова закружилась. Прилегла она рядом с Афоней, словно в бреду.

Долго ли, коротко ли времени прошло, очнулся Афоня. Над ним виноград гроздьями висит. Неподалеку родник бьет. Видит, девчушка у лозы стоит, ягоды на нитку нанизала да на шею свою вместо бус навесила.

– Ты кто такая? – спрашивает ее Афоня.

– Я не тутошняя, – отвечает девчушка. – Я зашедшая. Из далека.

– Ты здеся никого не видала? – спрашивает Афоня.

– Не-ка, не видала, – отвечает девчушка.

Привстал казак. К осени дело идет. Полынь дух свой отдает. Да такой горьковатый, что печалит сердце.

– Ты кушай ягодку, – говорит Афоня, – дюже она вкусна.

Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную. Перевязывала повитуха ему пуповину – оборвала нить. Дурная примета – злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша.

Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как – про судьбу своего ребенка узнать.

А та ей и говорит:

– Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжелой обузой. Не будет у него в жизни радости.

Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо.

Нарекли ребенка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьет-расколотит, иль хуже того – себя поранит. Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце.

Залилась мать слезами:

– Зародился ты в ту звезду бесчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду…

После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла.

Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду… Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел.

В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому черту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел». Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.

Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.

А подружка ей в ответ удивляется.

– Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный.

– А от чего горедушный? – спрашивает Дарьюшка.

– Кто-ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется.

Разобрало Дарьюшку любопытство.

– Давай подойдем к нему, – говорит.

– Да ну, – отвечает подружка и руками замахала, – с ним тока тоску разводить.

Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своем не настояла.

Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведет. Сидит горюн-горюном. Об чем-то думу думает.

– Об чем твоя печаль-забота? – спрашивает Дарьюшка.

Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошел.

– Да вот, думаю, разбежалось мое счастье по сучкам да по веточкам.

– А что так? – допытывается Дарьюшка.

– Так рок судил. Так, знать, на роду написано.

Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала. А подружка ее прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведет тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:

– Приходи на посиделки, у нас весело.

– Ладно, – сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.

Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.

– А я не шутила вовсе, – говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.

Прикусила язычок подружка, да не надолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел.

Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья как всегда на первом месте: и поет, и пляшет, и в игрища играет – весела да радостна. И никому невдомек, что она ждет-пождет Кузю, да так, что сердце у нее сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идет тот и спотыкается на ровном-то месте. Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.

– Сядь, – говорит, – опочинься и ни о чем не кручинься.

– Легко сказать, – отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.

– А как в народе говорят: кто в радости живет, того кручина не берет.

– Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты еще горя, не ухватывала тебя нойка за сердце.

И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.

– Что ж тебе радоваться неохота?

– От чего ж? – удивился Кузя. – Охота смертная, да участь горькая.

Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.

– Гляка, гляка, как она к нему липнет.

– Вот так пара!

– А Кузя-то, кочетом себя ведет.

Обсмеяли их, обхохотали. Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.

– Пойдем, – говорит, – отсель.

Вздохнул Кузя:

– Вишь, злости сколько в людях.

– Эко, горе.

– То-то ж, что горе.

И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоем. А на прощанье договорились еще встретиться. И встречались еще. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.

Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный. Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:

– Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился.

– Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда.

Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:

– Взойдет солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай.

Удивился Кузя, слов нет.

– Я не могу, – говорит.

– От чего ж?

– Если и отдадут тебя за меня, то все одно – я с тобой жить не смогу.

– От чего ж? – допытывается Дарьюшка.

– Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, – говорит Кузя. – Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.

Досада Дарьюшку забрала.

– Иль, – говорит, – себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду. Поднялась и ушла.

Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплелся домой. Приходит и говорит матери: