Кавалер Сен-Жюст - Страница 71

— Не будем преувеличивать, — сказал вдруг Робеспьер, словно отвечая на их общие мысли. — Я разоблачил негодяя у Якобинцев и добился того, что его вышвырнули из Клуба… А теперь хочешь развлечься? С именем Фуше связана амурная история, и какая!

Сен-Жюст посмотрел на друга с изумлением.

— Одно время этот альбинос зачастил к Дюпле. Думаешь почему?

— Влюбился в Элизу?

— Не угадал.

— В Элеонору?

— Так же холодно.

— Уж не в гражданку ли Дюпле?

— Честный столяр отрезал бы ему уши. Нет.

— Кажется, перебрал всех.

— Эх ты, отгадчик… Он был влюблен в мою сестру.

— В Шарлотту?

— Другой сестры у меня нет.

— Врешь… Не может быть… — И Сен-Жюст вдруг залился неудержимым хохотом. Робеспьер вторил ему.

— Уморил, — наконец остановился Сен-Жюст. — Ну рассказывай.

— А что рассказывать? Стал бывать у нас, засиживался… Она млела… Одним словом, вскружил голову бедной девушке. И однажды Шарлотта попросила моего благословения.

— И ты?

— Я дал. А потом он уехал в Лион, где скомпрометировал наше дело. И, естественно, все распалось.

— Бедная Шарлотта.

— Она родилась в рубашке. Представляю, каково бы ей было с этой медузой… Ты ведь понимаешь, он затеял сватовство, пытаясь найти путь ко мне. Не удалось. Что же теперь ему осталось? Вот он и нашептывает сегодня одному, завтра другому: «Ты в проскрипционном списке Робеспьера».

— Послушай, а если говорить серьезно, есть такой список?

— Конечно нет, — возмущенно ответил Робеспьер.

— Так не худо бы составить. Ведь ты пунктуален и любишь порядок во всем; есть же у тебя список «проверенных патриотов», — надо иметь и список «проверенных врагов».

— Ты язва; однако невольно напомнил об одной любопытной истории с Барером, она касается списков. Тебе известно, что он держит дом терпимости в Клиши, где обменивается девками со своими компаньонами? Там бывают Дюпен, Вулан, Вадье…

— Я знаю все это.

— А я, представь, не знал. Но когда узнал, не выдержал. Двадцать первого мессидора в Клубе, взяв под обстрел Комитет Вадье, я ударил и по Бареру, не называя его имени… Он был председателем в тот вечер. Скис совершенно и ушел до конца заседания… Вилат, который ушел вместе с ним, потом сообщил мне кое-какие подробности. Он рассказал, что в Комитете, куда они зашли, Барер рухнул в кресло и пробормотал: «Я ненавижу людей. Если бы мне дали пистолет… Теперь я признаю лишь бога и природу…»

— Ты приведешь его к нравственной жизни. Но где же соль?

— Как обычно, в конце. По словам Вилата, якобы спросившего: «Какой смысл ему тебя атаковать?», Барер ответил: «Этот Робеспьер ненасытен, он требует новых жертв; если бы речь шла только о Тюрио, Гюффруа, Ровере, Лекуантре, Панисе, Камбоне, Менестье, мы бы согласились; требуй он сверх того Тальена, Бурдона из Уазы, Лежандра, Фрерона — в добрый час; но Дюваль, но Адуен, но Леонар Бурдон, Вадье, Вулан — в этом невозможно ему уступить».

— Ты называл ему эти фамилии?

— Никогда в жизни.

— Превосходно. Значит, он понимает все сам, да и не он один. Если добавить к названным именам Фуше, то списочек получится точный… И с большей частью помещенных в нем они уже согласны разделаться… Ты сообщил мне очень важные факты. Итак, вспомним альтернативу, которую мы наметили во время одной из наших встреч: действовать на Конвент через Комитет либо на Комитет через Конвент. В тот раз ты уверял, что число негодяев в Конвенте невелико; я усомнился в этом и, как показало твое же расследование, был прав; список Барера подтверждает это. Но здесь есть еще аспект, — пожалуй, самый важный. Ведь твой прериальский закон имел целью уничтожить прежде всего теплую компанию в Конвенте?

— Допустим.

— Но ее можно уничтожить лишь в том случае, если этого пожелает правительство, в первую очередь, наш Комитет. Ибо речь идет о депутатах Конвента, которых может дезавуировать и арестовать только Комитет общественного спасения.

— Ты прав.

— Но в Комитете мы в меньшинстве, остальные же либо равнодушные, либо интриганы, либо враги. А если так, значит, закон двадцать второго прериаля на пользу революции действовать не может: враги используют интриганов, жмут на равнодушных и вместо того, чтобы уничтожать преступников, уничтожают невинных — простых людей, санкюлотов, вину же за это возлагают на тебя, на автора закона. Наши шансы идут на убыль, пока не опустятся до нуля.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Робеспьер.

— Дополнить и уточнить твой план.

— И чем же план Сен-Жюста будет отличаться от плана Робеспьера?

— Повторяю, он останется тем же, но с учетом кое-каких деталей. После того, что мы только что выяснили, наметился единственный реальный выход: необходимо поладить с комитетами. И добиться, чтобы они пошли на уничтожение оппозиции в Конвенте. Если это произойдет, закон сработает, депутаты-изменники погибнут, а уж после этого, опираясь на обновленный Конвент, можно будет взяться и за комитеты.

— Но каким же образом мы можем «поладить» с комитетами?

— Прикинем. Нас трое: ты, я и Кутон. Полностью непримиримые в нашем Комитете лишь двое: Бийо и Колло. Жанбон Сен-Андре нам не враг; Ленде, Карно и оба Приера, умеренные, пойдут на переговоры и могут быть привлечены. Что касается Барера, то рассказанная тобою история о списке вполне выявляет его позицию: если нам удастся объединиться с пятью, он, всегда идущий за большинством, обязательно будет с нами. В таком случае двое непримиримых окажутся изолированными. И тогда головы депутатов-предателей падут. Таков общий план. Не думаю, что его так уж легко провести в жизнь: наверняка встретятся препятствия, прежде всего с Комитетом общей безопасности. Но это наш единственный шанс; используем его — победим, упустим — погибнем.

Робеспьер с сомнением посмотрел на друга.

— С чего же ты предлагаешь начать?

— На четвертое термидора созовем оба Комитета. Ты прибудешь как ни в чем не бывало. Поддерживай меня, чтó бы я ни говорил. Всеми силами избегай углубления конфликта. Остальное предоставь мне.

Робеспьер утвердительно кивнул, но тень сомнения с его лица не исчезла.

Они собрались к вечеру, рассчитывая на всю ночь, оба Комитета в полном составе; явился и Робеспьер, вызванный особым решением. Все смотрят друг на друга, словно впервые встретились. Что-то подсказывает им: предстоят необыкновенный вечер и необыкновенная ночь, сулящие, быть может, начало новой эры; но каждый чувствует себя одиноким, находящимся под смертельной угрозой и вынужден собрать все силы духа, чтобы защитить и обезопасить себя. Это понимает Сен-Жюст. Выступление его готово, но он хочет дать высказаться им, чтобы схватить направление разговора и уловить степень враждебности; однако это понимают и они и тоже не спешат; молчание нависает, как дамоклов меч.

Но вот, оглянувшись по сторонам, начинает Барер. Речь его невнятна и упреки безличны; но хотя имя не названо, всем понятно, в кого они метят. Да, работа правительства нарушена, но лишь потому, что некоторые члены правительства уклоняются от исполнения обязанностей; да, террор не всегда применяется должным образом, но лишь потому, что некоторые члены правительства проводят непродуманные законы; впрочем, если эти члены правительства признают свои ошибки… и так далее.

Встает Робеспьер. Он напоминает, что и до его ухода дела шли не лучше. Разве реализованы благодетельные вантозские декреты? Разве созданы четыре комиссии, чтобы отделить преступников от невиновных и освободить патриотов? Террор и добродетель — две стороны целого, и если террор действует, а добродетель исчезла, чего же ждать?..

Колло подхватывает перчатку. Он громит «презренных интриганов», добивающихся неслыханного расширения террора, но относящих это за счет тех, кто сопротивляется их жестокости. Слышатся одобрительные возгласы.

Вадье возмущен задержкой дела Катрин Тео; Амар и Вулан обвиняют Робеспьера в превышении полномочий.