Кавалер Сен-Жюст - Страница 69

Сен-Жюст был в ударе. Он говорил с воодушевлением. Когда он кончил, в зале воцарилась тишина.

— Я думаю, перейдем к очередным делам, — сказал Ленде.

— А мое предложение? — удивился Сен-Жюст.

Все переглянулись.

— Растолкуй-ка ему, Барер, — сказал Карно.

— Подумай, о чем ты говоришь, — затараторил Барер. — Ведь мы не вандалы. Предложенное тобой недостойно французов. Эти преступники могут быть лишены политических нрав, присуждены к смерти, но никто в свободной стране не подвергнет их пытке. А то, о чем ты говоришь, хуже пытки: их образование, воспитание, отсутствие навыков к труду, их нравы, наконец, не позволяют нам так издеваться над ними. Мы не можем позволить себе поступать так, как Марий поступал в Риме…

— Пустомели! — с презрением сказал Сен-Жюст. — Марий был государственным умом, деятелем, каким никто из вас не станет никогда. Конечно, вы можете снабжать заключенных лучше, чем солдат, защищающих родину; вы даете им возможность месяцами жить в праздности и обжираться за счет голодающего народа, а потом отрубаете им головы на гильотине. Как это мудро!.. — Он расхохотался.

— Чего тебя разбирает? — возмутился Карно.

— Ни один из вас никогда не станет государственным деятелем! — повторил Сен-Жюст. — Люди грядущего будут смеяться над вашей сентиментальностью, вашей глупостью и вашей жестокостью…

День спустя к нему подошел Бийо с каким-то листом.

— А ну подпиши.

Децимвиры, заваленные делами, часто подписывали документы но взаимному доверию, не читая. Точнее говоря, давали необходимые вторую и третью подписи тому, кто составлял документ и подписывал первым. Не вникая, Сен-Жюст сделал росчерк и собирался отдать, когда вдруг заметил, что подпись его является первой и единственной. Удержав бумагу, он стал внимательно ее читать.

— Что за черт, — сказал он, — но ведь здесь перечислены сто пятьдесят четыре человека! Их передают в Революционный трибунал?

— Это заговорщики Люксембургской тюрьмы, — уточнил Бийо.

— И все они будут казнены? — осведомился Сен-Жюст.

Бийо переглянулся с Барером и развел руками.

— Нет, я не подпишу такого.

— Но ты ведь уже подписал, — хихикнул Барер.

Сен-Жюст разорвал лист, скомкал и бросил в корзину.

Бийо безуспешно пытался ему помешать.

— Оставь, — сказал Колло, — он прав. Сегодня Эрман явно переборщил: подобный указ профанирует наказание; осудить и казнить в один день сто пятьдесят четыре человека трудно, да и у зрителей притупится восприятие.

— Есть простой выход, — сказал Бийо. — Разделим их на три партии и пропустим в три дня; тогда в среднем придется по пятьдесят человек в день, а это, как показали «красные рубахи», вполне допустимая норма.

— Верно! — обрадовался Барер.

Сен-Жюст встал и, не говоря ни слова, вышел из зала.

В этот день он записал в своем блокноте:

«Революция окоченела, все принципы ослабли; остались красные колпаки, прикрывающие интригу. Террор притупил преступление, как крепкие напитки притупляют вкус. Очевидно, еще не настало время делать добро. Частные меры — паллиатив. Нужно ждать всеобщего зла, настолько большого, чтобы общественное мнение испытало необходимость истинных мер, ведущих к добру…»

Кровавая жатва мессидора. Смерть без фраз. «В те дни, — вспоминал Фукье-Тенвиль, — головы летели, словно куски шифера». То были страшные дни агонии революции, царство «святой гильотины». За сорок пять дней Революционный трибунал вынес столько же смертных приговоров, сколько за пятнадцать предшествующих месяцев. Поскольку зал суда не мог вместить огромные партии подсудимых, занялись его быстрой перестройкой. Роковое кресло заменили рядами скамей, которые вытеснили не только зрителей, но и судей, заставив их забиться в угол зала. Быстрей, быстрей, еще быстрей. Судьба человека завершалась с такой быстротой, что дух захватывало: в пять утра его арестовывали, в семь переводили в Консьержери, в девять сообщали обвинительный акт, в десять он сидел на скамье подсудимых, в два часа дня получал приговор, в четыре оказывался обезглавленным; на всю процедуру от ареста до казни уходило менее полусуток!..

Судебные ошибки никого не волновали, заниматься ими было просто некогда. Сын погибал вместо отца, отец — вместо сына, легко путали братьев, а если у осужденного имелся однофамилец, то иной раз отправляли на гильотину и его, исходя из посылки, что виновным может оказаться любой. И вот что казалось особенно странным. «Национальная бритва» должна была снимать головы аристократам, разного рода «бывшим», представителям двух прежних привилегированных сословий, иначе говоря, врагам народа; на деле же подавляющую часть осужденных представлял сам народ, рабочие, ремесленники, вся несчастная трудовая беднота, ради которой в первую очередь развивалась и углублялась революция…

…Постепенно Сен-Жюст привык и стал подписывать эти страшные ордера, почти не читая. Он подписывал потому, что старался действовать по плану, который принял вместе с Неподкупным, и еще потому, что подписывали все, даже те, кто некогда отказался дать визу на арест Дантона. Закон 22 прериаля словно провел незримую колею, по которой шли не размышляя, ибо свернуть было некуда, а показать себя противостоящим закону значило погибнуть. Он не только подписывал, но иной раз и лично допрашивал заключенных, прежде чем отправить их в Трибунал, и его глубоко изумляла их покорность, словно бы полное равнодушие к своей судьбе. Он шел на все это, желая освободить Неподкупного от большей части бремени и ответственности и одновременно рассчитывая выиграть время, чтобы довести до конца свое расследование и сокрушить врагов прежде, чем они сокрушат революцию. Но расследованием он заниматься не мог, как не мог продолжать работы над республиканскими учреждениями, не мог потому, что не оставалось ни времени, ни сил, потому, что пришло какое-то отупение, равнодушие, из которого, казалось, выйти было уже невозможно. Временами его охватывало отчаяние. Жить не хотелось. И тогда он писал:

«Ныне молю Провидение о смерти как о благе, ибо не в силах долее оставаться свидетелем злодейских сговоров против родины и человечества. И что потеряю я с этой жалкой жизнью, в которой осужден прозябать как беспомощный очевидец, если не сообщник преступления?..»

Кровавая жатва мессидора. Смерть без фраз.

Критическим днем для него стало 2 термидора. Придя в Комитет, он застал там Бийо, Карно и Приера. Бийо только что подписал постановление Эрмана; за ним приложили руку остальные. Это был приказ, отправлявший в Трибунал 49 заключенных Кармелитской тюрьмы. Сен-Жюст давно перестал удивляться количеству жертв; он молча поставил свое имя. Смерть без фраз. Потом поднялся на второй этаж, в свое Бюро, и погрузился в бумаги. Часа через два вошел секретарь.

— Гражданин, тебя хочет видеть твоя кузина.

Он плохо знал свою боковую родню, двоюродных братьев и сестер, он едва помнил их имена.

— Как она назвалась?

— Она предъявила документы. Ее зовут гражданка Ламбер.

Он встречал нескольких Ламберов, но ни один из них не принадлежал к его родственникам. Впрочем, конечно же это фамилия ее мужа…

— Цель визита?

— Она хочет поговорить с тобой о семейных делах.

О семейных делах? Уж не с матерью ли беда?.. Они так плохо расстались тогда, в последний раз…

— Пусть войдет.

Она вошла, глядя прямо на него. Впрочем, он не увидел ее глаз: лицо «кузины» покрывала густая вуаль. Она была одета в черное, волосы прикрывал шелковый чепец.

— Кто вы?

— Вам ведь сообщили мое имя.

Голос ее показался странно знакомым. Неужели… Нет, он сразу прогнал эту мысль.

— Зачем вы солгали?

— Это не имеет значения.

Он взялся за колокольчик. Она умоляюще протянула руки.

— Подождите, прошу вас… Я уйду через пять минут. Кузиной вашей я назвалась, понимая, что иначе вы меня не примете…

— Действительно, я не принимаю просителей, для этого есть канцелярия. Но коли уж пришли, говорите.