Катарина, павлин и иезуит - Страница 22

Священник Янез Демшар перевел: «Больше там злости, чем справедливости».

И Тобия продолжал: – Это ожидание можно было бы сравнить с нетерпением, охватывающим людей, когда они во время поста хотят как можно скорей исповедаться, но вынуждены бесконечно долго стоять за этим в очереди, ибо кто-то перед ними очищается от своих грехов слишком долго. Понятно, что это портит людям настроение. Но еще большие трудности возникли у нас в непогоду. Ветер сильно качал корабль, и эту скамью на палубе захлестывали волны. Садиться тогда на нее было очень опасно, самое меньшее зло, что могло случиться, – с человека смывало одежду, поэтому некоторые отправлялись туда попросту голыми. Конечно, стыдливость при этом сильно страдала. Такие условия приводили в замешательство и порядочных людей. Кое-кто из тех, что стыдились выползать голыми в этот нужник, справляли нужду в посуду у постели, но это было неприятно и мучило вонью соседей. Нет слов, чтобы описать, что я сам претерпел из-за больного человека на соседней койке. Поэтому, милые мои люди, не стоит друг на друга сердиться, а надо справлять эти дела как можно чаще в дороге. Можно попытаться сделать это три или четыре раза в день во время пути, идти с расстегнутыми поясами и пуговицами, и испражнение состоится, если даже кишки набиты камнями. Так мы сможем избежать утренней сутолоки, вони и ненужных ссор. И нечистый дух выйдет из нас, как он вошел в свиней и их смрад и утонул в море.

– Евангелие от Марка, 5:13, – сказал священник Янез, – аминь.

– Аминь, – сказал также Михаэл, которому очень хотелось выпить, и все собравшиеся быстро принялись за еду, от которой шел пар, утренние затруднения были забыты, и ссоры окончены. Хорошая поучительная история – лучшее лекарство от дурного настроения или злости, особенно если из нее следует вывод, что когда-то людям в подобных обстоятельствах приходилось еще хуже, чем сейчас им самим.

И все же чувствовалось, что этот день не сулит кельморайнским странникам ничего доброго. Если какая-то вещь попадет в грязь, ее трудно потом вытащить оттуда, тут никакая поучительная история не поможет. Горы были окутаны тучами, на земле полно всяческих нечистот, неба не видно, за домами копошатся в грязи свиньи, погонщики запрягают лошадей и грузят на мулов тюки, всем хочется прочь из этого грязного поселка – вперед, к зовущему вдалеке свету, хотя повсюду только сумрак от насыщенных влагою туч и сырость такая, что путникам на суше в этот день было ничуть не лучше, чем тем, на корабле. Пришло время предводителю паломников Михаэлу Кумердею взять дело в свои руки и показать свою силу и организаторские способности. Широко расставив ноги, с посохом в руках стоял он на вершине холма, куда взошел первым и, словно какой-то испачканный грязью Моисей, взирал на свой народ, который по извилистой дороге поднимался из грязной долины, лежавшей у него под ногами, а за ним, высоко над его головой, был горный перевал. До наступления вечера нужно туда подняться и перейти на другую сторону горы – через серые скалы, где лежат еще полосы снега, а над ними куполом вздымаются тучи и дело опять идет к дождю. Грязный Моисей сердито снует туда и сюда, кричит, отдает приказания, но, несмотря на это, процессия паломников движется вверх медленно, копыта лошадей скользят на мокрых камнях, колеса телег вертятся вхолостую, люди постарше не могут идти, телега с больными осталась далеко внизу, возчики ругаются и спинами подпирают повозки, приподнимают колеса, какая-то женщина громко молится, призывая на помощь Матерь Небесную, кто-то в конце процессии присел у дерева, сказав, что дальше никуда не пойдет, останется тут, остальные с плачем и стенаниями, со скрипом зубов устремляются вперед, Кельморайн нужно заслужить, пройти через грязь и пот, под ржание мулов, которые таким образом отвечают на побои, под трубные звуки, вырывающиеся от сильного напряжения из лошадиных кишок при попытках вытащить телеги из грязи, нужно пройти через усилия, сырость, волочить за собой больного товарища, старух и стариков, в Кельморайн можно прийти только через молитвы и проклятия.

Между двумя большими скользкими камнями, выступавшими на повороте грязной дороги, предводительская повозка застряла окончательно. Ее стараются приподнять, подсовывают жерди, Михаэл хлещет кнутом по лошадям и людям, ничего не помогает, нужно снять с телеги тяжелый груз. Медленно вываливается Большая Магдаленка, ее колышущаяся плоть сползает с телеги на землю, она сидит на земле, а повозка все не может сдвинуться с места.

Михаэл Кумердей стоит, подбоченясь, перед присевшим у дерева мужчиной. – Ну что, господин, отдыхать будем? Вставай, – кричит он, – подтолкни повозку. – Человек с мокрыми седыми волосами и бегающими глазками, по всей видимости, господского звания, горожанин в грязной бархатной одежде с золотой цепочкой на шее отрицательно мотает головой: – Матерь Божия, как я устал, не могу, – сопит он и тяжело дышит, – не могу. – Михаэл сошел с дороги, чтобы обдумать положение, расстегнул штаны и широкой струей помочился – так легче думается, – пустил сильную струю, словно лошадь, и в сырости этого дня от мочи поднялся густой пар, все его тело пышет жаром, течет пот, на губах у него, как у лошади, пена.

– А кто, будь ты проклят, не устал, – орет Михаэл, вернувшись и озабоченно поглядывая на сидящую в траве Магдаленку, на повозку, которая не двигается с места, хотя Магдаленка не в ней, а в траве – сидит и смотрит на гонимые ветром тучи, собирается ливень, всякий миг небесные путники опрокинут на нее весь свой водяной груз. – Отдыхают только тогда, когда прикажет предводитель, – кричит Михаэл, это он только что придумал. Вокруг собираются крестьяне и погонщики. Сидящий не отвечает, только отрицательно покачивает головой и спутанными мокрыми волосами, падающими ему па лицо. – Ах, так? – кричит Михаэл, и что-то бормочущие мужики, только что изо всех сил вытаскивавшие из грязи телеги, его поддерживают, – сейчас не время для отдыха. – Отец Тобия, – сказал какой-то погонщик и сплюнул, – папаша из Птуя, которому уже сто пятьдесят лет или больше, никогда не присаживается отдохнуть в тени. Он не подумал, что в этот сумрачный день нигде пет никакой тени, тучи повисли низко над самой вершиной горы, над полосами снега, ниже той высоты, куда они направляются, они застряли в грязи, близится непогода, а тут под деревом расселся человек, словно отдыхает в погожий день в тени, и не хочет, ни за что не хочет помочь. Поэтому Михаэл пнул бархатного и золотого господина длинной палкой под ребра. – Я не могу идти, – сказал человеку дерева. – А ты его по животу пощекочи, – озорно крикнул молодой крестьянин, – тогда он быстро возьмется за повозку. – Может быть, и вправду это поможет, – закричал Михаэл, чтобы все его слышали, а потом наклонился к лицу сидящего и тихо спросил: – Ты слышал, что говорят? Чтобы я тебя пнул в живот. – Я сейчас, – сказал сидящий и попытался подняться, – я сейчас, – но снова поскользнулся и сел. – Я тебе немного подсоблю, – проговорил Михаэл. Он посмотрел на небо и что-то пробормотал, словно ища оправдания тому, что последует. Потом, стиснув зубы, схватил палку обеими руками и замахнулся сбоку, чтобы ударить сидящего человека.

– Не бей его! – закричала какая-то женщина, может быть, Амалия, а может, Катарина, – не бей его, до чего же мир стал жестоким, как низко пали люди. Застонав, сидящий испуганно и удивленно посмотрел Михаэлу в глаза, он не мог понять, что сейчас случилось, ведь этот силач только что шутил, тыча в него палкой, и вдруг ударил. Прежде чем он осознал, что его действительно бьют, да еще на глазах у неразумных крестьян, на него пал удар с другой стороны, его публично наказывают за что-то, чего он не совершал, за то, что у него заболел живот и он присел к дереву, – так сказать, подвергают телесному наказанию у позорного столба. Поскольку никакой судья не назначал ему наказания, пусть даже несправедливо, сидящий сказал, что будет жаловаться, и сразу же поднял над головой обе руки, потому что палка снова нависла над ним, и все говорило о том, что, к удовольствию стоящих вокруг усталых работников, третий удар придется лентяю по голове. – Кому жаловаться? – спросил Михаэл; мужчина со страху молчал, нужно промолчать, чтобы все это кончилось, а потом посмотрим, в первом же городе можно пойти к судье и в епископат, – так думал он и молчал. – Кому будешь жаловаться? – спросил Михаэл. – Никому, – ответил тот и уставился взглядом в землю. Михаэл опустил палку, приблизив ее к той точке, на которую сквозь мокрые, взлохмаченные волосы смотрел сидящий.