Кастальский ключ - Страница 21
И ожидание вестей из Петербурга!
Своим быстрым умом Володя сразу понял связь между арестом брата и сообщениями «Телеграфических известий».
— А ведь дело-то серьезное, — сказал он. — Может плохо кончиться для Саши.
Рассказ матери, которая была на свидании у Саши, а потом приезжала на несколько дней в Симбирск, усилил его тревогу. Все говорило, что Сашу ждет смертная казнь.
Стиснув зубы, Володя ждал суда и приговора. Дома большей частью был замкнут и молчалив, сидел у себя в комнате. Делал все, чтоб не нарушался установленный в доме порядок. Проверял, как младшие готовят уроки. Тщательно готовился к экзаменам на аттестат зрелости.
Редко у кого молодость обрывалась так внезапно, так трагически!
Следствие по делу «1 марта 1887 года» было проведено в максимально ускоренном темпе. Судебный процесс начался 15 апреля. Утром 19 апреля судебное следствие было закончено.
Суд удалился на совещание. По окончательному приговору большинство подсудимых были осуждены на разные сроки тюрьмы, каторги и ссылки, а пять человек, в том числе Александр Ульянов, — на смертную казнь.
Осужденных на смерть и «помилованных» на бессрочную каторгу отвезли в Петропавловскую крепость. Около двух недель они ждали там отправки в Шлиссельбург.
Их разбудили глубокой ночью, каждого поодиночке в его камере. За стеной слышался глухой лязг железа: это заплечных дел мастера заковывали увозимых в кандалы.
В Шлиссельбург из Петропавловки возили по Неве в специально построенном ковчеге, который тащился на буксире у парохода речной полиции. Вдоль каждого борта ковчега было устроено по шесть чуланов, отделенных один от другого пустым пространством, равным ширине чулана, так что чуланы были расположены в шахматном порядке.
Осужденных, закованных в ручные и ножные кандалы, выводили из Петропавловки по одному. По одному сажали в тюремную карету, где уже поджидали два жандармских унтер-офицера и начальник тюрьмы.
Карета мчалась по ночным улицам Петербурга к Невским воротам, там ее ждал целый рой сине-голубых жандармских мундиров. Арестантов высаживали, подхватывали под руки, волокли к сходням ковчега; их встречал новый отряд жандармов, которые быстро тащили гремящего кандалами осужденного в предназначенный для него чулан.
Быть может, ковчег, в котором привезли Александра Ульянова, прибыл в Шлиссельбург утром. Быть может, в последний раз он увидел небо.
А потом — виселица и пять повешенных.
В тот самый день, когда Александра Ильича привезли на казнь в Шлиссельбург, Владимир Ульянов начал сдавать экзамены на аттестат зрелости.
Первым был экзамен по русской словесности — письменное сочинение.
Темой, предложенной экзаменующимся, был пушкинский «Борис Годунов».
Сочинение Володи до нас не дошло и вряд ли будет когда-нибудь найдено. Но нельзя не задуматься над тем, что же прочел в пушкинском «Годунове» семнадцатилетний Ленин в трагичнейшие для него дни, когда он узнал, что любимый его брат Саша не сегодня-завтра будет казнен.
Когда мы пробуем представить себе это неведомое сочинение, прежде всего хотим представить себе Ленина, каким он был — ребенком, подростком, юношей, его характер, склонности, мировоззрение, круг интересов, понимание законов истории.
Со старинных фотографий на нас весело глядит кудрявый мальчуган, искрящийся радостью жизни. Он быстр, шумен, шаловлив. Игрушками играет мало, больше их ломает. Лихо катается на санках с крутых снежных гор, бегает на коньках, азартно плавает. Рано научился читать. Читает страстно и увлеченно. Вносит в игры отзвуки окружающей жизни, причудливо переплетая их с прочитанным в книгах или услышанным в разговорах взрослых. Тут и война Севера и Юга Соединенных Штатов, и освободительная борьба в Италии.
Проходят годы. Он уже гимназист в синем обтянутом мундирчике с неудобным стоячим воротником.
Учится блестяще. Схватывает на лету.
Порой в нем вспыхивает мальчишеское упрямство. Порой он бывает резковат. Но это мимолетно. Основной, определяющий его тонус — доброта, доверчивость, жизнелюбие.
Это характер.
Теперь — жизненные интересы.
Он много читает. Гораздо больше, чем предусмотрено гимназическим курсом. В старших классах круг его чтения становится необъятно широк. Этому способствует весь дух в семье Ульяновых. Русских классиков дети узнавали в средних классах гимназии. Читали взахлеб, спорили, горячились.
Это было полнокровное, насыщенное детство, с играми, сказками, книгами, с поездками в Кокушкино и тамошними летними радостями. Володя — зачинщик всех игр и проделок, вокруг него всегда «мальчишек радостный народ».
Дети в этой семье развивались рано. А. И. Елизарова-Ульянова вспоминает о споре, происходившем между нею, ее двоюродной сестрой и Сашей по поводу недавно вышедшего толстовского романа «Война и мир». Девушки восхищались Андреем Болконским, Саша отдал свои симпатии Долохову. Старшей из спорщиков, Ане, еще не было пятнадцати лет, а Саше — всего тринадцать.
Рано узнавали они и о том, что существует тайная, запрещенная литература, в том числе многие произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Литература эта распространяется в списках — Мария Александровна в свое время переписала лермонтовского «Демона», который был опубликован лишь двадцать лет спустя после того, как был написан. Отец на дальних прогулках, когда их никто не мог услышать, распевал с детьми запрещенные песни. В принадлежавшей ему однотомнике Некрасова его рукой были вписаны места, которые не пропустила цензура. После слов «Умрешь недаром» вставлено: «…Дело прочно, когда под ним струится кровь», а на месте, где зияла рваная рана, нанесенная цензорским карандашом, — строки, в которых говорится о декабристах:
То было бурное время, когда волна народовольческого движения стремительно поднималась к высшей своей точке. Репрессии следовали за репрессиями, но ничто не могло остановить надвигающиеся события, кульминация которых — убийство Александра II. Крупская вспоминала, что Владимир Ильич рассказывал ей, как все кругом говорили, волновались в те дни — и это не могло не волновать и подростков, — как сам он стал внимательнее вслушиваться во все политические разговоры.
Было ему тогда одиннадцать лет.
…Мальчики Ульяновы учились в 1-й Симбирской классической гимназии, носившей имя Н. М. Карамзина, уроженца Симбирска. Памятник Карамзину стоял на площади у входа в гимназию. Сам Карамзин был окружен ореолом славы.
Когда Пушкин писал «Историю Пугачева», он дважды — едучи в Оренбург и на обратном пути — заезжал в Симбирск, побывал в расположенном неподалеку имении поэта Языкова, осматривал места, связанные с Пугачевым, в том числе дом начальника над взбунтовавшимися губерниями Н. И. Панина, куда закованный в цепи Пугачев был доставлен в клетке, установленной на телеге. Этот дом был виден из гимназических окон, когда там учился Ленин.
Пушкин занес в «Историю Пугачева» рассказ о публичном допросе, который устроил Пугачеву Панин на площади Симбирска — той самой, на которой находилась 1-я гимназия:
«Кто ты таков?» — спросил он у самозванца. «Емельян Иванов Пугачев», — отвечал тот. «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — продолжал Панин. «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает»… Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды».
Прошло больше века после восстания Пугачева и более двух веков со времени восстания Разина, однако народная память о них оставалась неизгладима. О них складывали песни. Легенды клубящимся роем окружали их имена.