Кастальский ключ - Страница 16
Покоя нет.
Мойка, Невский, Морская, Миллионная, Английская набережная.
Здесь он метался. У домов, которые стоят поныне.
Здесь на этих улицах и площадях. На Сенатской площади. У Медного всадника. У Зимнего дворца, под его бесстрастными зеркальными окнами.
Земля была покрыта снегом — белым по утрам, серым но вечеру. Как и тогда, когда там, у памятника Петру, были построены восставшие части лейб-гвардии, а со стороны Зимнего поблескивали дула пушек, нацеленные на мятежников.
Деревья отбрасывали длинные зимние тени. Окна посольских особняков были затянуты глухими темными портьерами. К голландскому посольству всю ночь до утра подкатывали сани. В красноватом пляшущем свете фонарей появлялись и исчезали плотно закутанные, но чем-то знакомые тени.
Нева лежала, закованная февральским льдом, и Медный всадник застыл на вздыбленном коне. Ветер шуршал, как шуршат подметные письма. Поземка завивалась, словно клевета. Деревья склоняли друг к другу обнаженные ветви, напоминая обер-егер-шенк-гофмейстерских супруг, перешептывающихся между собой об этом ужасном Пушкине.
В эти дни он не достучался ни до одного сердца.
О, почему мы не были рядом с ним!
Мы сделали бы все, чтобы утешить его, успокоить, спасти, расправиться с его врагами. Мы уважили бы его суеверия и позвали бы зайцев, чтоб они пушистыми комками перебегали дорогу у самого передка саней, увозивших его на Черную речку. Отозвавшиеся на наш зов черные вороны кружили бы над его головой и самым зловещим карканьем, на какое они только способны, предвещали б ему неминучую беду. На помощь к нам кинулись бы те, кто потом, когда он умирал, трое суток день и ночь дежурили у окон его квартиры.
Но нет! Ничто, даже сознание неизбежной гибели, не остановило бы его от дуэли!
Сани, уносившие Пушкина и Данзаса, спустились на невский лед. «Не в крепость ли ты везешь меня?» — шутливо спросил Пушкин. «Нет, — ответил Данзас. — Через крепость на Черную речку самая близкая дорога».
Данзас был прав: дорога, которая привела Пушкина на Черную речку, пролегала через Петропавловскую крепость.
…А дальше — покрытая снегом поляна, предзакатное зимнее солнце, выстрел Дантеса, Пушкин, лежащий, раскинув руки, на быстро набухающем кровью снегу.
Последний солнечный луч блеснул на покрытом кабалистическими знаками сердоликовом перстне — подарке графини Воронцовой, который Пушкин никогда не снимал с руки и называл своим талисманам.
Пушкин умирал. Уходили силы. Все мучительнее становились боли.
А в это время совершалось чудо. Подобное тому, которое совершалось 14 декабря. У квартиры Пушкина на Мойке собралась толпа. Такая же, как в тот день на Сенатской площади.
У окон, завешенных густыми занавесями, ожидая известий о нем, пока он боролся со смертью, стеною стояла толпа, стараясь проникнуть в квартиру и проститься с ним. По словам Е. Н. Мещерской-Карамзиной, там были женщины, старики, дети, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях. «Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести».
Эти люди, одетые в рубища, пришли сюда с чердаков, из подвалов и «доходных домов», красочно описанных Некрасовым и Григоровичем в очерках по «Физиологии Петербурга».
«Дом, во двор которого я вошел, был чрезвычайно огромен, — писал Некрасов в очерке «Петербургские углы». — Меня обдало нестерпимым запахом и оглушило разнохарактерным стуком и криком; дом был наполнен мастеровыми, которые работали у растворенных окон и пели. В глазах у меня запестрели отрывочные надписи вывесок, которыми был улеплен дом изнутри с тою же тщательностью, как и снаружи: «Делают траур и гробы и напрокат отпускают», «Медную и лудят», «Из иностранцев Трофимов», «Русская привилегированная экзаменованная повивальная бабка Катерина Бригандин», «Александров, в приватности Купреянов».
Д. В. Григорович проник в паутину этих трущоб. Люди, которые их населяли, его поразили. «В каждом русском простолюдине, — писал он, — даже когда он в таком положении, что хоть ложись и помирай с голоду, не угасает стремление к «художеству». Он непременно оклеивает стены своей лачуги картинками «Торжество Мардохея», «Аман у ног своей любовницы».
Но особенно этого простолюдина восхищают книги: «Жизнь некоторого Аввакумовского скитника в Брынских лесах и курьезный разговор его при переезде через реку Стикс», «Похождения Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками и сумасбродною свадьбою», «История о храбром рыцаре Венециане и прекрасной королеве Ренцыване».
Как проникло сюда, в эти трущобы, прекрасное солнце пушкинской поэзии? И откуда они, эти нищие, вечно голодные люди, узнали о дуэли на Черной речке?
Каждый день к гробу Пушкина приходили тысячи. Никогда Россия не видела такой любви к поэту, такого прощания с его прахом.
Такой любви к поэту, такой ненависти к его врагам.
«Ужо́ тебе!»
«Все население Петербурга, — пишет современник, — а в особенности мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно желало отомстить Дантесу».
Вынос тела для отпевания должен был состояться днем 30 января. Но, «чтобы избежать манифестации при выражении чувств, обнаружившихся уже в то время, пока тело было выставлено в доме покойного, чувств, которые подавить было бы невозможно», погребальная церемония была совершена в час полуночи. По этой же причине участвовавшие были приглашены в церковь при Адмиралтействе, а отпевание происходило в Конюшенной церкви.
Все совершалось втайне, ночью, без факелов, без проводников, с приглашением только самого узкого круга друзей.
На улицах возле церкви были расставлены солдатские пикеты. Шныряли переодетые, но всеми узнаваемые шпионы. И в квартире почившего, пока там находился его прах, в эскорте, провожавшем его тело в церковь, в самой церкви — повсюду были жандармы, жандармы, жандармы…
В отчете о действиях корпуса жандармов за 1837 год Этим мерам дано высокое жандармско-философское обоснование.
«Пушкин, — говорится в отчете, — соединил в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он однако же до конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных».
Вначале февраля 1837 года жена цензора А. В. Никитенко вернулась домой из поездки в Могилев. Она рассказала мужу, что на одной из станций неподалеку от Петербурга она увидела простую телегу, покрытую соломой, под соломой гроб, обернутый рогожей. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать с гробом дальше.
— Что это такое? — спросила она у одного из находившихся там крестьян.
— А бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит — и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи, как собаку.
Гроб мчали на почтовых. Скакали жандармы, скакали лошади, скакала телега, скакало тело, скакал сопровождавший его по царскому повелению А. И. Тургенев.
Жандармский капитан скакал впереди всех, оставив Тургенева, гроб, тело далеко позади. За ним скакал Тургенев.
Он прибыл в Псков 4 февраля вечером и попал прямо на вечер к псковскому губернатору Пещурову. Следом за ним прискакал камергер Яхонтов, который привез губернатору письмо, продиктованное Бенкендорфом. Письмо, которое Тургенев назвал письмом «о невстрече».