Кащей - Германарих? (СИ) - Страница 11

3. Внешность. Аммиан Марцеллин, а также Иордан [1997: 85] передают впечатления очевидцев, впервые увидевших монголоидов-гуннов (похожи на чурбаны, щеки изрезаны железом и т.п.). Но ведь точно такое же впечатление они должны были произвести и на славян. Почему же «бояны» и «кощунники» промолчали по поводу внешности главного злодея русского фольклора? Получается, что внешне Кащей и его войско выглядели вполне европеоидно. «Народные сказки воздерживаются от воспроизведения внешнего портрета Кащея. Лишь в исключительных случаях она характеризует его старым и седым стариком “с длинной бородой”... с клыками “как у борова”... , называет “старым псом”..., представляет “Сам с ноготок, борода с локоток” и т.п.. Однако, он может выглядеть и иначе: молодым, могучим, под стать богатырю, способным поднимать меч “в пятьсот пуд”, сражаться с противниками один на один и побеждать. В большом же количестве вариантов судить о внешности Кащея не представляется возможным – это эфемерное существо, которое летает, висит на одном волосе, горит и не сгорает в огне и т.п.» [Новиков 1974: 217-218]. Следует заметить, что все три как будто противоречивых портрета Кащея (седой старик, могучий богатырь, «эфемерное существо») совершенно точно подходят к историческому Германариху-Востроготу. Тот в период своего наивысшего могущества был очень стар, но был предводителем грозных богатырей и, значит, по закону жанра, сам был великим поединщиком. А самого его мало кто из славян и видел; для большинства он так и остался чем-то эфемерно-зловредным.

4. «Женщины – пленницы Кащея – составляют главный и, в сущности, единственный предмет его хищений. Однако, нужно сразу оговорить, что желания Кащея в этом отношении небезграничны. Напротив, он стремится овладеть только одной женщиной, к которой сохраняет удивительное постоянство, привязанность и доверие и от которой стремится добиться также ответного внимания и благосклонности» [там же: 195]. Трудно себе представить что-либо, более непохожее на печенегов и половцев последующих веков, которые, во время своих набегов, хотя и захватывали в плен и женщин тоже, но в «постоянстве, привязанности и доверии» к ним никак замечены не были.

Таким образом, нет никаких оснований считать прототип Кащея тюрком, хотя имя это безусловно тюркское.

Таким образом, в результате анализа всех источников удалось установить следующее:

1.Кащей Бессмертный русского фольклора ни в коем случае не может считаться персонажем, происхождение которого относится к глубокой древности. Подтверждением этому служит как отсутствие у него волшебных или каких-либо других способностей, которыми обычно обрастают древние фольклорные персонажи, так и локальность этого образа – он практически неизвестен за пределами восточнославянской территории. Поскольку персонаж с этим именем (и в сходных сюжетах) фигурирует и в самой древней русской былине, и в самых поздних волшебных сказках, формирование этого фольклорного образа можно уверенно датировать первой половиной I тысячелетия н.э.

2. Именно в этот период III-IV вв. н.э. по соседству с территорией восточных славян располагалось протогосударственное образование – союз остроготов, возглавляемое, по данным древних историков, его вождями: Германарихом и Винитарием. Отношения между славянами и готами, по тем же данным, были далеко не дружественными и, несомненно, именно вскоре после столкновения с остроготами славяне резко изменили свой образ жизни – вместо экономики, не европеоидно.

С учетом всего сказанного, можно прийти к выводу: сказочный и былинный Кащей восточнославянского фольклора имел реальный прототип в лице исторического «короля» остроготов Германариха и (вероятно) Винитария. Таким образом, при изучении ранней истории восточных славян, можно привлечь в качестве источников эти фольклорные сюжеты.

Таким образом, для решения задачи реконструкции последовательности событий III-IV веков в Причерноморье имеются три группы источников:

Письменные – «Римская история» Аммиана Марцеллина IV в., «Гетика» Иордана VI в. и некоторые другие.

Данные об археологических культурах этого и смежных периодов.

Памятники фольклора восточнославянских и западноевропейских народов:

«Слово о полку Игореве» (в той его части, которая основана на древнерусском фольклоре);

восточнославянские сказки, персонажем которых является Кащей;

русские былины, сюжеты которых восходят к данному времени: «Иван Годинович» и некоторые другие;

западноевропейские эпические произведения: «Старшая Эдда», «Песнь о Нибелунгах», сказания о Дитрихе Бернском.

Только сопоставлением всех этих источников можно получить картину исторических событий указанного периода. Следует, однако, заметить, что весьма немногие исторические исследования могут претендовать на роль абсолютной истины, даже и те, которые не используют в качестве источников данные фольклора. Поэтому предлагаемая ниже реконструкция по необходимости будет более или менее гипотетичной (в частности, – предполагаемое отождествление Германариха и Винитария). Однако можно надеяться, что этой гипотетичности здесь будет все-таки менее, а не более, чем у других исследователей этого периода.

В.В.Седов пишет: «Ядром формирования Черняховской культуры, как можно полагать на современном уровне знаний, было верхнее Поднестровье, а основой ее стали древности волыно-подольской группы пшеворской культуры (зубрицкая группа или культура, по Д.Н.Козаку), датируемые второй половиной II в. и сложившиеся в условиях взаимодействия пшеворского населения с позднезарубинскими и липицкими племенами. В первой половине III в. черняховская культура стала распространяться в юго-восточном и южном направлении, по всей вероятности, в результате миграции ее носителей» [2002: 169]. «В Киевском Поднепровье носители черняховской культуры (с вельбарскими культурными элементами) поселяются лишь в самом начале IV в. ... Увеличение территории этой культуры было результатом перемещения ее носителей и включения в генезис черняховского населения различных аборигенных племен» [там же: 171].

Б.А.Рыбаков также отстаивает тезис, что черняховское население было, в основном, славянским. «В небольших долях на южной и юго-западной окраинах основной черняховской области присутствуют признаки старой или чужеземной обрядности: скорченные трупоположения (4% от общего числа; архаизм), катакомбы (2%; сарматы), ямы с заплечиками (5%; левобережный признак), повторный обжиг посуды при трупосожжениях (3%; пшеворский, западнославянский признак)» [2001: 92].

Рис.3 Ритуальная чаша из Лепесовки (IV в.) с изображениями древнеславянских календарных символов

П.Н.Третьяков не согласен с отождествлением черняховцев с предками восточных славян: «Словом, черняховское население и раннесредневековые славяне были племенами совершенно различной исторической судьбы, жизнь которых протекала в неодинаковых условиях, в частности, в разных отношениях к римскому миру. Несомненно, что черняховские племена не являлись предками раннесредневековых восточных славян.» [1982: 14]. Однако, этот же автор, объясняя единообразность черняховской культуры (несмотря на ее полиэтничность), дает такое объяснение «исторической судьбе черняховских племен»: «Дело в том, что черняховская культура существенно отличалась от многих древних культур восточноевропейского юга, имевших ярко выраженную этническую специфику. Большинство основных элементов черняховской культуры – явление отнюдь не этническое, не самобытное, а конкретно историческое – закономерный результат длительного развития различных племен в условиях периферии позднеантичного Причерноморья. В таких условиях этнические особенности культуры этих племен были в значительной степени утрачены. Аналогичные явления наблюдались в III-IV вв. среди жителей центральных областей Европы – соседей северных провинций Рима. И здесь, как и в Причерноморье, культура характеризовалась прежде всего тем, что была создана усилиями ремесленников, представляла собой продукт развитого ремесла, труда гончаров, ювелиров, кузнецов и других профессионалов, реализующих свою продукцию на рынке. Эта культура была результатом развитой торговли, как внутренней, так и с провинциями Рима» [там же: 20-21]. Нетрудно заметить противоречие в аргументации данного автора: доказывая культурные различия черняховцев со славянскими и протославянскими племенами более раннего и более позднего времени [там же: 13-17], он сравнивает культуру общества с товарной экономикой («развитое ремесло», «рынок», «торговля») с культурами народов, живущих натуральным хозяйством. Кто же сомневается в том, что купленная на рынке посуда всегда будет отличаться от вылепленной самим хозяином? А также и в том, что образцы этой покупной посуды могут восходить к модным общеимперским типам, а отнюдь не к «самобытным»? В таких условиях «этнические особенности культуры» неизбежно должны были отойти на второй план, но ведь утрачены они не были. Например, ритуальные чары черняховцев, найденные в Лепесовке, содержат прообразы именно славянских культурных символов [Рыбаков 2000: 157-159] (см. рис.3). Таким образом, славяноязычие, по крайней мере, немалой части «черняховских племен», можно считать несомненным. Кроме того, уже говорилось, что выражение в «Слове о полку Игореве» – «вечи Трояни» как определение счастливых для предков древних руссов времен трудно связать с каким-либо другим периодом и другим местом, чем период существования Черняховской культуры в Причерноморье.