Карусель - Страница 77
Федор привез с собой роман Достоевского "Братья Карамазовы". Там один деятель - Иван - говорит, что если за устроение бессмертия в будущем или чего-то в этом роде нужно заплатить хотя бы одной слезиночкой ребенка, то он, Иван, возвращает свой билет в это царство Богу. А теперь прикиньте приблизительное количество слезинок, слез, слезищ, канувших в моря пролитой крови, прикиньте полетевшие псу под хвост сокровища духа, нажитые за тысячелетия нормальной и плохой временами, и бедовой, и славной русской народной жизни, и вы содрогнетесь от размеров чудовищной платы, которую заплатили и продолжают платить народы России за то, что пресловутый паровоз летит вперед, где будет у него в коммуне остановка. Остановка-то будет рано или поздно, но вот вопрос: где она произойдет? Вдруг не в коммуне вовсе, а в тупиковом, граничащем с пропастью пространстве? Лязгнут буфера, посыплются искры из-под тормозящих с воем и скрежетом колес, тишина на миг настанет, и потом в тишине громыхнут щеколды и засовы красных теплушек, и политруки под лай собачий забазлают и загорланят:
- Выходи! Прибыли! Стройся по пять! Р-разговорчики! Выходи, не то стрелять будем!
Если вы задумаетесь, что происходит на пути в "незнаемое" с благосостоянием людей, с образом их жизни, с культурой и духовным наследием, с людским поведением и взаимоотношениями, то вы сможете представить, кто наконец и в каком моральном виде вылезет под угрозой расстрела из теплушек. А начальничек будущего конвоя, отрыгнув самогонищем и черной икрой, достанет из нагрудного кармана бумажку, поскольку политруки к тому времени должны окончательно отвыкнуть от самостоятельного мышления и потерять речевые способности, и по бумажке прочитает:
- Дорогие товарищи! Запевай "Интернационал"! И смело, так сказать, в ногу! Назад ша-а-гом а-арш!
Это, конечно, скорбная шутка, но если уж ученые уверяют, что даже в ихних, более-менее точных науках нельзя предсказать, в каких формах и с какими данными завершится прекрасно, казалось бы, продуманный эксперимент, то извините-подвиньтесь, чтобы я лично на слово верил всяким химикам, вроде Маркса и Энгельса, не говоря о выдающихся теоретиках типа Суслова и Пономарева, уверяющих нас в том, что коммунизм неизбежен. Если бы они добавили при этом неизбежен, как смерть, я бы еще задумался удрученно над смыслом такого сравнения.
Сидим мы с Федором на лавочке напротив Венской оперы, болтаем обо всем об этом вслух, и смешно нам смотреть, просто очень смешно смотреть на предвыборный плакат с изображением коммуниста номер один Австрии - Франца Мури. Вдруг останавливается прямо около нас извозчик. Блестит его лакированный черный тарантас, запряженный парой вороных красавцев. На козлах сидит кучер в черном цилиндре. Один вороной пустил сначала желтую струю из своего висящего бранд-спойта, затем громко пукнул, приподнял хвост и навалил на асфальт здоровенную кучу.
С козел спрыгивает длинный кучер с громким раздражительным криком: "Ну, ебит твою мать! Засранец! (Тот, кто обделывается на улицах, в общественных местах, на работе, в отношениях с друзьями и так далее.) Убью на хер! Душу выну!"
Мы с Федором переглядываемся с остолбенелым удовольствием, а кучер недовольно достает из бардачка (ящик с инструментами) пласт-массовый мешочек. Над кучей навоза уже совершили молниеносный полет два воробья. Безусловно, это были разведчики, и возможно, это ихнее сходство с нашими воинскими профессиями расшевелило мгновенно нашу память.
Мы с Федором в один голос заорали: "Франц! Франц!" Можно было подумать, что мы обращаемся к председателю компартии Францу Мури, наблюдавшему за нами с портрета генсековским взглядом, но мы орали кучеру, длинноногому кучеру в черном цилиндре и вороновом фраке: "Франц!" Он приостановил начавшуюся было приборку с венской мостовой, напротив Венской оперы, венского навоза и посмотрел на нас весьма раздражительно. Лошади тоже повернули к нам свои красивые головы с белыми звездами на лоснившихся лбах. Мы бросились к Францу, стиснули его в четыре ручищи, так что он закряхтел и, покраснев, не мог вымолвить ни слова, и бессмысленно хохотали, как тридцать с лишним лет назад. Но Франц так был потрясен неожиданным нашим окликом, нападением, хохотом и собственной, наконец, догадкой, что мы испугались, как бы его не хватанула кондрашка (удар).
- Узнаешь?
- Смотри, мудила! (ласковое обращение в грубой форме)
- Майн гот! - сказал наконец Франц и добавил по-русски: - Эйтово ни можно быть!
- Все может быть в Стране Советов! - сказал Федор. - Узнаешь?
Франц снял цилиндр. Постарел он, разумеется, но мало, в общем, изменился. Рыжина в основном полиняла. Ну что тут говорить? Наобнимались мы, нацеловались тут же, на улице, натрясли друг другу руки и наговорили массу нелепых выражений. Франц плакал навзрыд и говорил по-немецки, показывая на нас, как в театре, веснушчатыми кучерскими руками:
- Они спасли мне жизнь! Это было счастье! Смотрите на этих людей! обращался он к собравшейся толпе. - Генук работа! Поезжаем вперед к шнапс унд шницель! - сказал нам Франц. - Садимся на эту мою телегу! За Родину! За Сталина! Ата-аку ур-ра! Гитлер капут!
Мы с Федором уселись в коляску с закрытым верхом. Франц быстро собрал недоклеванный воробьями навоз, вскочил на облучок, хлестнул засранца и другого вороного изящным кнутом, мы откинулись на мягкую спинку сиденья от рывка горячих лошадок и не тронулись, а полетели по мостовой. И Федор сказал свои любимые слова:
- Люблю я жизнь, елки зеленые, за смену впечатлений!
Как вы понимаете, Франц, не допуская возражений, перевез нас из отеля в свой дом. Но это потом, после обеда со шнапсом под названием "Московская особая", маринованных овощей на закуску и приличных кусин жареной свинины.
Сначала Франц про плен рассказывал. Потом Федор про следствие и лагеря. Потом я про события последних месяцев. Потом опять Франц про свою житуху после войны, про ряд женитьб, про многочисленных детей, про свой прекрасный промысел и про многое другое. А его последняя жена, на Таисью мою похожая, бабенка Берта, кормила нас, поила, стелила, поднимала, ублажала, стирала, гладила и приятельниц сватала. Но нам было не до них. Ко всему прочему, в день выборов Франц объявил, что сегодня он будет голосовать не за канцлера Крайского, Крайский обойдется и без его, Францева, голоса, а за коммунистов, за Мури. В заграничной жизни мы ни хрена не разбирались, поэтому от споров, проявлений нетерпимости, убийственной иронии и прямых оскорблений нашего друга воздержались. Только Федор сказал: