Карта утрат - Страница 12
Ханьвэнь снова подняла серп. На этот раз она держала его крепче. Вид грубых мозолей на ладонях, когда-то нежных и мягких, вернул ей уверенность. Она глубоко вздохнула. У нее все получится. Секундная боль – вот и все, чем придется заплатить за надежду на будущее.
Она прикусила губу.
– Ханьвэнь! Ханьвэнь! Ты здесь? – послышался от подножия холма девичий голос, трава громко зашелестела. – Эй!
От неожиданности рука у Ханьвэнь ослабела, и серп беззвучно упал на мягкую траву.
Показалась Хунсин.
– Я тебе помочь пришла! А то чего ты тут одна косить будешь!
Ханьвэнь сдержала подступившие к глазам слезы. Не помедли она, и дело было бы сделано. Хунсин даже серпа с собой не принесла. Она схватила серп Ханьвэнь и принялась картинно косить траву и вязать ее в пучки. Ни дать ни взять прилежная работница, которую Партия ставит в пример всем остальным. Среди всех приехавших городских девушек Хунсин прославилась как самая капризная и при любой возможности отлынивала от работы. Она происходила из семьи когда-то знаменитых оперных певцов, попавших в опалу в самом начале Культурной революции. Впервые на памяти Ханьвэнь приятельница работала с таким воодушевлением. Как ей удалось разгадать намерения Ханьвэнь? Или Ханьвэнь так неуверенно соврала, что пробудила у соседки подозрения? Ведь от отчаянья люди меняются.
Вечером, когда Ханьвэнь мылась, на пальце, которым она трогала лезвие, уже темнела ржавая царапина. Она потерла царапину полотенцем, кровь растворилась, и порез сделался почти незаметным. Ханьвэнь с силой надавила на кожу. Ей хотелось проникнуть внутрь этой жгучей боли.
Попытаться снова. Она способна вытерпеть боль намного сильнее.
На следующий день Ханьвэнь проснулась раньше других и внимательно осмотрела инструменты. Когда она взяла в руки серп, в кожу впилась заноза от деревянной рукоятки.
Точно обжегшись, Ханьвэнь выронила серп.
Теперь она точно знала, что во второй раз духу у нее не хватит. Она достигла самого предела смелости, точки на горизонте, к которой невозможно вернуться. Как же она позволила секундному удивлению разрушить ее план? Ханьвэнь считала собственную решительность единственным преимуществом перед теми, кто умнее и у кого имеются связи. А теперь и решительность ее подвела.
Следующим вечером Хунсин осталась в поле, когда все остальные уже собрали инструменты и приготовились возвращаться домой. Ханьвэнь вычищала грязь из подошвы, когда в общежитие вбежала Няньнянь.
– С Хунсин беда! – закричала она. – У нее, кажется, серп соскользнул. И она вся в крови!
– Не может быть, – безучастно бросила Ханьвэнь. Ей не верилось, что Хунсин так быстро воплотила в жизнь ее план.
Спустя час прибыл бригадир Сюй. Он замотал Хунсин в кусок мятой парусины, уложил в кабину грузовика, укрыл мешками и повез в муниципальную больницу. Вечер выдался ветреный, и синяя парусина, из-под которой торчали ноги девушки, трепетала, словно легкая юбка, каких они не видели с тех пор, как приехали в деревню.
Хунсин предстояло вернуться в Шанхай. Ханьвэнь смотрела, как уезжает грузовик, и ее захлестывал гнев. Она представила Хунсин маленькой девочкой, представила ее лицо, когда родителей арестовали прямо на глазах у соседей. Ханьвэнь представила, как от смущения и стыда нежные черты Хунсин исказились, и почувствовала удовлетворение, однако в следующую же секунду ей сделалось неловко. Обвинять Хунсин – разве это справедливо? Правительство то и дело меняет свои решения, на следующий год государственные экзамены могут опять упразднить, значит, сейчас – их единственный шанс. Когда Ханьвэнь услышала об экзаменах, к ней впервые с момента приезда в деревню вернулась надежда, поэтому она прекрасно понимала, что ради этого ощущения можно пойти на многое.
В конце концов она решила, что храбрость Хунсин достойна восхищения.
Узнав о том, что экзамены восстановили, Ханьвэнь бросилась писать письмо матери. Она даже ужинать не стала, торопясь сообщить новость своей уставшей от жизни матери, которой вечерами, по возвращении с работы, было решительно нечем себя развлечь, кроме как письмами от дочери. В спешке Ханьвэнь даже перепачкалась чернилами.
“Наконец-то у нас появилась возможность, которой мы так ждали!” – ответила мать.
Ханьвэнь спросила, не знает ли та еще чего-нибудь, однако ее мать не из тех, кто собирает по окрестным переулкам сплетни, – по ее собственным словам, она достаточно наслушалась, драя туалеты. Ханьвэнь выросла, слушая отголоски гуляющих по переулкам пересудов, прикидывающихся выражением заботы, бдительности, тревоги – чем угодно, кроме как тем, чем они являлись, – радостной эйфорией от того, что тебе известно нечто тайное, и от возможности судить других. Живи она сейчас в Шанхае, то расспросила бы соседей, не слышали ли те чего о дате проведения экзаменов и об экзаменационных темах. Кто-нибудь наверняка что-нибудь да знал, у кого-нибудь оказался бы родственник, или друг, или друг друга, работающий в комитете образования провинции, – такого рода связи паутиной опутывают города.
Впрочем, даже живи она сейчас в Шанхае, все равно не могла бы позволить себе репетиторов. Ханьвэнь понимала, что семья у нее ничем не примечательная – ни связей, ни особых страданий в годы Культурной революции. Именно эта непримечательность и привела Ханьвэнь в деревню: если бы у них имелись связи получше или ее мать признали бы достаточно пострадавшей, то Ханьвэнь сюда не отправили бы. В день окончания школы, когда Ханьвэнь сообщили, что она должна переехать в провинцию Аньхой, ее мать пришла в ярость. Весь вечер она что-то сердито бормотала себе под нос, злая на весь белый свет.
– Моего единственного ребенка лишили шанса получить хорошее образование! Чему тебя научат эти безграмотные крестьяне? – сетовала она, подметая, от злости не замечая, что говорит уже не шепотом и что соседи наверняка ее услышат.
– Ма… – проговорила Ханьвэнь и покачала головой.
Новость о том, что ее отправляют в деревню, ужасная, конечно, но если кто-нибудь из соседей услышит слова матери и донесет, мать ждет куда более ужасное наказание. Возможно, с предупреждением она уже опоздала и их ближайшая соседка, тощая тетушка Фэн, которая проводит дни напролет, следя за местными детьми и сплетничая о них, уже вовсю подслушивает, приложив к стене чашку. Спустя несколько дней классная руководительница Ханьвэнь попросила разрешения забежать к ним домой, чтобы, по ее словам, поговорить по душам. И Ханьвэнь, и ее мать знали, что это означает. Душевные разговоры предназначаются для тех случаев, когда собеседника необходимо убедить в том, что верность Партии важнее собственного благополучия, и заставить его отказаться мыслить здраво.
Мать Ханьвэнь придумала план. В знак признательности за то, что учительница Ма вложила столько труда в образование Ханьвэнь, мать пригласила ее на ужин. С утра мать первым делом побежала в государственный гастроном, выделив из отложенных средств столько, чтобы хватило на кусок свинины получше того, что они могли себе позволить, – то есть толще бумажного листа и не состоящего сплошь из жира. Вечером, вернувшись с работы, мать даже мыться не пошла, а бросилась тушить мясо, которое после водрузила в центр их маленького стола. Рядом она поставила пассерованную молодую люфу с яйцами по-шанхайски, тоненькие ломтики жареной картошки, древесные грибы с морковью – и все должно было показать, как изящно мать умеет нарезать овощи, если она задалась угодить гостю.
Когда учительница Ма возникла на пороге – в съехавших набок очках, с выбившимися из пучка волосами, прижимающая к груди незастегнутый портфель, – то увидела, как мать Ханьвэнь, вся вспотевшая, мечется по кухне, а в квартире висит запах уксуса, которым пользуются вместо очистителя. Увидев гостью, мать тотчас предложила ей чаю и семечек подсолнуха. И от первого, и от второго учительница Ма отказалась.
– Тетушка, вы это все зря, – сказала учительница, – я просто пришла поговорить о Тянь Ханьвэнь. Об угощении не беспокойтесь, просто присядьте, пожалуйста.