Карта родины - Страница 17

Офицер Георгий Осоргин мог еще ничего не предвидеть: «Отправляют на Соловки. На Соловецкие острова! Чистое небо, озера… Святыни наши. Ходить ведь буду по какой земле? На ней отпечатки стоп Зосимы и Савватия, митрополита Филиппа». Не мог предвидеть, но мог вспомнить о мучительной смерти Филиппа блестяще образованный Осоргин, обреченный лечь и землю с отпечатками святых стоп. Вряд ли не знал о свирепом подавлении Соловецкого восстания Пришвин, когда писал в 1908-м: «В этой светлости как бы нет греха… Эта природа как-бы еще не доразвилась, до греха». Впрочем, подобные слова он произносил и в 1929-м. Юрий Бродский рассказывал, что практически никто из встреченных им соловчан не проклинал сам остров. Вот и у Волкова, утратившего здесь веру, вырывается: «Несмотря на то, что место смирных монахов и просветленных богомольцев заступили разношерстные лагерники и свирепые чекисты, что на развалинах скитов и часовен воздвигали лобное место для всего народа — душа и сердце продолжали испытывать таинственное влияние вершившейся здесь веками жизни… несмотря ни на что!» Есть в существовании такого мифа нечто совсем беспросветное, на пределе отчаяния, когда надежны нет ни на что живое и только остается цепляться за саму землю — камень, песок, перегной. Твердь наделяется признаками плоти, плоть обретает дух. Реальность исчезает, торжествует миф, жить легче. Смесь незнания, наивности, доброжелательства, простодушия, цинизма, эгоистичности — в словах художника Михаила Нестерова, который, напутствуя знакомого, получившего соловецкий срок, сказал: «Не бойтесь Соловков, там Христос близко».

Ближе всего, исходя из Евангельской истории и соловецкой географии, — на Голгофе. Так называется гора на Анзерском острове, куда идти на катере три часа, огибая весь Большой Соловецкий с запада, так что долго-долго, две трети пути, видна Секирная гора. Причала на северном берегу Анзера нет, пересаживаемся в лодку и выходим по валунам — в тундру. «Суровый лиризм» (Горький) архипелага явственнее всего на Анзере. Еще — на Заяцких островах. На Зайчики попадаешь, минуя Песью луду и Бабью ЛУДУ — островки при входе в бухту Благополучия. С паломнических кораблей там неполиткорректно высаживали собак и женщин: посещать монастырские церкви женщины могли, но ночевать на острове запрещалось. И в лагере их было немного, не больше десяти процентов. Берег Большого Заяцкого — тоже тундра, занимающая одну двадцатую архипелага. Черные ягоды вороники, мышиный горошек, кусты рябины и можжевельника, березки по пояс, пятнистые валуны, как яйца невиданных перепелок. Здесь неразгаданные лабиринты — спирали камней, выложенные кем-то зачем-то четыре тысячи лет назад. Начинается дождь, туристы раскрывают пестрые зонтики, натягивают ядовитых расцветок накидки с капюшонами. В тон тундре остается лишь мальчик-экскурсовод, по лицу его текут струи, голос звенит, перекрывая шум дождя, ни на секунду не прерывается рассказ об эрратических валунах неолита, задернованности и патинизированности.

На Большом Заяцком — первая в России каменная гавань из валунов. Из таких же — рядом с деревянной Андреевской церковью стоит палата XVI века, в которой размещался штрафной изолятор для забеременевших зэчек. В ледяной сырости этих стен на краю продутого промозглыми ветрами крохотного островка в холодном море женщины жили и ждали таинства материнства. Потом «мамок» с младенцами отправляли на Анзер. Оторопь вызывает не только сама жестокость, но и ее неутомимость. Неленивость палачей. Охота была тащиться по грязи, конвоируя одних из монастыря на Секирку, мерзнуть, переправляя других на Зайчики, рисковать, сопровождая третьих на Анзер. Хотя посылали одни, шли другие: работала такая же бюрократия, как во всей стране. Начальники жили неплохо, обставляя мебелью и коврами из монастырских даров квартиры, дачу в Ботаническом саду на хуторе Горка. Добротный дом построен из привозной пропитанной лиственницы, о богатстве убранства можно судить по выставке «Спасенные сокровища Соловецкого монастыря», которую я видел в Московском Кремле летом 2001 года. Подношения бояр, дворян, купцов роскошны: золотые оклады икон и евангелий, парча, бархат, меха отечественной, но больше испанской и итальянской выделки во все времена выше ценился импорт.

Начальники устроили в трапезной палате театр, так понравившийся Горькому. Борис Седерхольм вспоминает: «В сквере и в театре немало заключенных женщин, отлично одетых и даже надушенных французскими духами Коти. Это были жены нэпманов, сосланные с мужьями, или актрисы, а то и хорошо известные в Москве и Петербурге дамы полусвета. Все они секретарствовали в различных конторах или играли в театре». Начальников время от времени сажали и даже расстреливали, как легендарного садиста Курилко: технология саморегуляции карательной системы, Но они успевали пожить, подгребая под себя, оставляя окраины на произвол начальников помельче. Неоглядны края зла, непроглядны его нижние ступени — где и высится гора Голгофа на Анзере. На острове были два скита. Свято-Троицкий основан Елеазаром Анзерским (как по-западноевропейски звучит имя), в нем принял постриг священник Никита Минов — будущий патриарх Никон. Голгофо-Распятский на столетие позже открыл бывший духовник Петра Великого иеромонах Иов (в схиме — Иисус).

В составе соловецкого мифа Анзер занимает почетное место, возвышаясь над святостью Зосимо-Савватиевского монастыря. Монастырский устав позволял монахам покупать отдельные кельи полностью или по частям. Некоторые старцы владели хозяйством, имели немалые деньги. Получалась не очень монашеская жизнь, осуждаемая подвижниками. Как пишет Карамзин, «мирские преимущества влекли людей толпами из сел и городов в тихие и безопасные обители, где дела благочестия награждалась не только уважением, но и достоянием, где гражданин укрывался от насилия и бедности, не сеял, но пожинал». Соловецкое общинножительство в целом имело добрую репутацию, но все обычные пороки замкнутого мужского сообщества были и там: пьянство, разврат, стяжательство, безделье. Кроме всего, большой монастырь неизбежно делался предприятием, бизнесом. Сейчас по берегам бухты Благополучия — остатки деловой основательности, заложенной еще митрополитом Филиппом: живописные рыжие валуны сараев и амбаров, салотопенный завод, сухой док, одна из первых в России электростанций. Помимо земельных угодий существовал морской промысел — все та же излюбленная соловецкая селедка. Всероссийская торговля солью. К концу XIX века построенные по заказу монахов в Финляндии и Швеции пароходы совершали в навигацию по три десятка рейсов из Архангельска и обратно. До пятнадцати тысяч богомольцев в год (в полтора раза больше, чем паломников вместе с туристами через сотню лет) приезжали на Соловки, оставляя за стандартное трехдневное пребывание в среднем по десять рублей каждый: плата за проезд, за молебны, за свечи, за покупки в лавках.

От всего этого и уходили из монастыря — в скиты, а оттуда еще дальше — в отшельнические лесные норы.

В иерархии святости иночество на Анзере считалось выше простого монашества на Соловках. Тот же расклад сохранил лагерь: здесь было отделение для низших категорий зэков-сифилитиков, «мамок», священников, неработающих сектантов. Анзерское мученичество признавалось высшей ступенью соловецкого.

Идем по Анзеру лесом вдоль вдающейся в сушу Троицкой губы, спускаемся попить к источнику с деревянным крестом, поставленным 24 октября 1917 года, — видимо, последний крест, водруженный в той России, которая так стремительно развалилась после этой даты. За Свято-Троицким скитом по широкой тропе — к Голгофе. Не собьешься: дорога одна, к тому же на указателе стрелка и надпись «Г-фа». Профанизация сакрального, говоря коряво. Приручение высот — лингвистический альпинизм. В лагерные времена это получалось проще. Среди лесных командировок (пунктов вырубки леса) — Исаково, Савватьево, Ново-Сосновая, Амбарчик, Овсянка, Красное, Щучье значилась командировка Голгофа. Г-фа. Кстати, какую такую ценность валили на здешних лесоповалах? Брокгауз и Ефрон указывают: «Произрастающий на о-ве лес годен лишь на дрова; строевой лес привозится с материка». Слой земли на соловецких камнях и песке в среднем двадцать пять сантиметров порядочным деревьям не за что зацепиться. Еще горше звучал бы тонкий голос Ефима Лагутина: «Валим мы и елку и сосну. Колем, пилим и страдаем…».