Карнавал разрушения - Страница 1

Анатоль попытался закрыть глаза, но ему это не удалось. Не удалось ему и заплакать от собственного бессилия.

Зрелище стало настоящей пыткой; он мечтал погрузиться в темноту.

Ему не хотелось умирать, хотя смерть принесла бы избавление и желанный покой. Он хотел лишь отдохнуть от боли, от невыносимого ужаса, от войны, от бесконечного противостояния слабому, истерзанному миру — и не мог закрыть глаза, несмотря на все усилия, не говоря уже о том, чтобы поднять руку или пошевелить сломанной ногой. Он полностью утратил контроль над собственным телом.

Ему ничего не стоило поверить, что он уже умер, если бы не глаза. Веки продолжали моргать, совершая непроизвольные движения, по мере того, как текли невыносимо мучительные минуты. Тело продолжало жить собственной жизнью, пусть жалкой и несчастной. Сердце все еще билось, а нервы, неся нелегкую службу, сообщали ему, как истерзан его организм.

Он был смертельно ранен, в этом сомневаться не приходилось. Смерть скоро придет за ним. Но у него нет права жаловаться. Он провел на действительной службе восемнадцать месяцев, а это — долгий срок на этой войне . Целая вечность. Теперь ему казалось, что вся его юность, период возмужания, обучение, все амбиции стали лишь прелюдией, подготовкой к этому краткому периоду жизни. Для людей его времени — точнее сказать, для французов его времени жизнь являлась ничем иным, как бомбардировками и пулеметным огнем, колючей проволокой и скудным пайком, штыками и противогазами. Жизнь сосредоточилась на мушке винтовки, в пальцах, аккуратно нажимающих на курок, в сером дыме, окутывающим дрожащую фигуру противника, который вот-вот падет жертвой Возмездия…

Это и было Возмездием. Здесь французская земля, и он — француз. Именно захватчики превратили его землю в черную, выжженную пустыню, а ведь прежде здесь колосились хлеба. Именно захватчики заслужили смерть. Но защитников смерть тоже не минует: смерть сменяет жизнь, как ночь сменяет день. Никто не останется в безопасности, никто не избежит смерти: ибо среди людей нет избранных. Сегодня ты — орудие мщения, а завтра — кусок мертвой плоти. Начиная с момента, когда он впервые взял на мушку врага, он вступил на путь, который должен был закончиться именно так: он сам попал на прицел. Таков мир. Теперь он — жертва.

Этого следовало ожидать, и все равно все произошло неожиданно. Со дня, когда Шемин-де-Дам отбили у немцев в октябре, он стал «сектором спокойствия». Никто не ожидал атаки, старшие офицеры ни в грош не ставили немецких солдат, наводнивших леса нейтральной полосы. Однако, в один из прошедших дней орудийные залпы прорезали тишину на расстоянии в двенадцать миль. Атаку начали с применения газа, потом добавили газ и взрывчатку. Бомбы безжалостно разрывали заграждения, а германская пехота выдвинулась вперед, ползком, как всегда, на рассвете — под прикрытием тумана. Горстка защитников была захвачена врасплох.

Анатоль знал, что умирает. Единственный удар штыка прикончит его, когда он лежит вот так, беззащитным, на сырой земле. Но, пожалуй, весь измазанный грязью, с залитой кровью головой, он уже казался противнику лишенным жизни. Разумеется, позднее, обшаривая его карманы в поисках добычи, они обнаружат, в чем дело, но сейчас он еще мог лежать, сохраняя остатки собственного достоинства.

Отвратительный вражеский запах в воронке раздражал его. Может ли это быть обонятельной галлюцинацией, спрашивал он себя. Но этого ему не узнать. Респиратор беспомощно болтался на шее. Он сорвал его, когда враги поползли вперед, боясь удушья. Газ к тому времени уже рассеялся, хотя ветра и не было.

Он попытался закрыть глаза, и не смог.

Рядом с ним лежал мертвый британский солдат. Сумей Анатоль пошевелить правой рукой, он бы отцепил пистолет с пояса убитого, вставил дуло в рот — и пусть то, что осталось от его мозгов вылетело бы наружу. Всего несколько мгновений, и конец. Но рука не подчинялась ему, да это и к лучшему. Ему ведь не хотелось умирать по-настоящему. Понимая, что конец неизбежен, он не стремился приблизить его.

Он знал, что ранение в голову должно быть очень тяжелым, но боль ощущалась только в груди и ноге. Интересно, возможно ли такое, чтобы пуля, по странной иронии судьбы, угодила именно в тот участок мозга, который ведает болью, и заглушила восприятие? Ведь какие-то клетки продолжают оглушительно кричать: смотри, твоя нога раздроблена на мелкие осколки!

Он пытался молиться, но что-то резко остановило его. Теперь он стал атеистом — и добрым коммунистом. Непростительной слабостью было бы сейчас предать свои принципы — и жалким ребячеством. Его мать часто говорила ему, когда он был мал — так же, как сейчас Малютка Жан — что его ангел-хранитель находится у его правого плеча, и его задача — оберегать от нашептываний демона-искусителя, что стережет у плеча левого. Без сомнения, то же самое она говорила Малютке Жану, укладывая его спать, и всем его братьям. Сказала ли она Малютке Жану, что Анатоль превратился в своего рода ангела-хранителя, защищая Париж от злодеев-бошей? И попросила ли мальчика не бояться за судьбу брата, ибо ангел-хранитель, в которого он отказывался верить, все еще бережет его?

Бедняжка Жан! Каким одиноким он себя почувствует, когда узнает о смерти брата! Какой жестокий способ узнать правду об ангелах-хранителях…

Грохот орудий уже исчезал вдали. Французы и англичане, должно быть, отступают. Анатоль был этим ничуть не удивлен. Остатки трех британских дивизий, которые должны были выступить подкреплением для полевых позиций французов, изнурены битвой. Пятидесятая рассеялась вдоль Лиса, Восьмая — сокрушена танками при Виллер-Бретонне, Двадцать первая — наголову разбита в ущелье Мессин. Выживших направили в Шемин-де-Дам на восстановление сил, а вовсе не для того, чтобы принять на себя очередной удар Людендорфа. Разве можно было ожидать от них нормальной защиты позиций Дюшена?

И что теперь? Пожалуй, вылазка противника была всего лишь диверсионной атакой, но если нет, значит, немцы, безусловно, переправятся через Эсне. А если они не удержат Марну, враг будет угрожать практически беззащитному Парижу…

Сколько раз ему доводилось слышать слова генералов и политиков о том, что «Париж — это и есть Франция» и «Париж — и есть цивилизация»?..

Если Париж падет…

В этом случае, подумал Анатоль, засовы темницы спадут, изрыгающий пламя Левиафан, каковым и являлась война, заживет полной жизнью, потянется, зевнет, откроет глаза пошире — дабы узреть, что в мире уцелело и ждет опустошения…

Лучше уж, пожалуй, умереть, чем жить в таком мире.

Обрывок одной из жутких песен, которые пели в окопах английские кретины, всплыл в мозгу Анатоля. Что-то о невозмутимой улыбке сфинкса. Он пытался отогнать от себя кошмарный образ, но это удавалось не лучше, чем закрыть глаза.

Почему ему не удается сфокусироваться на чем-нибудь достойном, более разумном? Наверное, присутствие мертвого британца заставляет его думать о песне: идиотское выражение, отпечатавшееся на застывшем лице трупа. И не улыбка, и не невозмутимая, но отчего-то именно с этой гримасы в его мозгу зазвучал дурацкий рефрен.

Может, было бы лучше, знай он настоящие слова этой песни, но ему довелось слышать лишь переделанную, вульгарную версию. Что за придурки эти англичане! И предатели, конечно — по отношению к Франции. Все знают, что они оставили в стране миллион дееспособных мужчин, чтобы те работали на фабриках, добывали уголь и готовились к защите островов, если Франция падет. Франция же прислала всех своих молодых людей, больше не осталось никого. Все рушилось, а помощи ждать неоткуда. Американский президент не станет посылать войска в такой быстро ухудшающейся ситуации: он тоже приготовился пожертвовать Францией, дабы сконцентрировать внимание на других фронтах.