Карибы - Страница 5
— Что это такое? — спросил канарец.
— Шахматная доска, — с гордостью ответил старик. — Я сам ее сделал.
— А зачем она нужна?
— Затем же, что и все остальные подобные доски: чтобы играть в шахматы.
Сьенфуэгос взял одну из фигурок — настоящее произведение искусства — и с интересом ее рассмотрел.
— И с кем же ты собираешься играть?
— Сам с собой, — ответил тот. — Я почти всегда играю сам с собой.
Сьенфуэгос был сбит с толку.
— Но это же глупо, — сказал он. — Так ты всегда и выигрываешь, и проигрываешь.
— Иногда бывает ничья.
— С самим собой? Хочешь меня убедить, что можешь сыграть вничью с самим собой? Какая глупость!
— И вовсе это не глупость, — обиделся старик. — Если как следует поразмыслить, то гораздо глупее у самого себя выигрывать. Так ведь?
— Может, и так, — вынужден был признать смущенный пастух, решивший помолчать и понаблюдать, как его друг двигает фигуры. Игра настолько поглотила Стружку, что, казалось, он и забыл о том, что находится в неизвестном море, на другом берегу от знакомого мира.
А пастуха чрезвычайно удивила поглощенность старого плотника этим занятием; он даже представить себе не мог, что столь грубый и непритязательный человек может так задумчиво созерцать эти странные фигурки. А еще больше его удивил странный радостный блеск в глазах плотника, его озадаченно наморщенный лоб и понимающая улыбка на губах. Глядя на него, можно было подумать, что у противоположной стороны шахматной доски и в самом деле сидит невидимый противник.
— Да ты обезумел! — воскликнул наконец Сьенфуэгос.
— Заткнись!
— Совершенно свихнулся.
— Заткнись, или выкину тебя в море. Этот конь хочет слопать моего слона.
— Кого слопать?
— Слона. Он же офицер.
— Ах вот как! Конь хочет съесть слона... А я-то думал, что лошади едят только траву.
Старый плотник ничего не ответил, продолжая созерцать фигурки и что-то бормотать себе под нос, проклиная паскудного черного коня, пробившего столь превосходную линию обороны. А канарец не мог понять, как взрослый человек, весьма далекий от старческого слабоумия, может возиться с какой-то доской, сплошь уставленной непонятными штуковинами, которые сам же и двигает, как ему заблагорассудится.
— Ты сам придумал эту игру? — спросил Сьенфуэгос.
Стружка и бровью не повел, и Сьенфуэгосу пришлось повторить вопрос, тогда плотник наконец поднял голову и удостоил его долгим презрительным взглядом.
— Шахматы придумали китайцы или египтяне. Никто этого точно не знает, но я знаю точно, что шахматам не меньше трех тысяч лет, и эта самая умная игра из всех существующих.
— И что может быть умного в том, чтобы деревянный конь скакал туда-сюда, как блоха? Это же просто глупо!
И теперь ответом ему было лишь глухое ворчание — когда старый плотник погружался в перипетии шахматной партии, он словно находился в трансе. В конце концов канарец пожал плечами и сосредоточился на наблюдении за темными плавниками акул, единственном признаке жизни и движения в окружающем мире, который будто решил затаить дыхание.
— Мне скучно... — протянул он через какое-то время и, видя, что Стружка не обращает на него внимания, повторил: — Ты что, не слышишь? Мне ску-учно...
— Отвяжись!
— Научи меня играть.
Стружка осмотрел его с головы до пят, словно жабу или бессловесный сучок дерева, и Сьенфуэгос сердито добавил:
— Читать-то я как-никак научился.
— Да что там читать по сравнению с этим? Шахматы — очень серьезная игра. Это настоящая война, сосредоточенная в пределах доски.
— А ты попробуй.
Бернардино из Пастраны — таково было его настоящее имя, — по праву считавшийся лучшим плотником «Санта-Марии», пристально вгляделся в прекрасное лицо крепкого канарца с огромными зелеными глазами, словно пытаясь прочесть его мысли и решить, действительно ли он настолько туп, если мог назвать глупостью чудесную «игру королей», или все же не настолько безнадежен, и стоит попробовать научить его играть. Наконец, он кивнул.
— Боюсь, нам придется потратить на это немало времени, учитывая твою тупость, — сказал он. — Но думаю, либо я научу тебя играть, либо просто придушу со злости. Вот, смотри... Это пешка. У каждого игрока по восемь пешек, они вроде солдат.
Спустя несколько часов «Севиля» мягко покачивалась посреди моря, словно в корыте, бесполезно хлопая парусом по ветру, а густо-красное солнце тем временем медленно клонилось к закату, высвечивая на фоне синего горизонта силуэты костлявого старика и довольно упитанного юнца, сидящих на палубе со скрещенными ногами и поглощенных изучением шахматной доски.
Настала ночь. Лежа на палубе и созерцая мириады звезд на чистом и теплом небе, Сьенфуэгос задавался вопросом, почему судьба завела его в такое сложное положение — плыть как муравей на пробке всего в нескольких метрах от челюстей двух голодных акул, в самом сердце моря карибов. Ум же его, тем не менее, всецело пребывал во вселенной удивительных деревянных фигурок, двигающихся по его воле в своем мире в клеточку.
Пока он уловил лишь самую малую часть из многословных объяснений старого Стружки, но уже погрузился в удивительный мир новых ощущений, открывающийся всякий раз, когда канарец передвигал ладью или съедал пешку соперника. Совершенно очевидно, что его натура игрока нашла наконец широчайшие возможности опять проявиться.
По удивительной, но чудесной случайности в этот жаркий карибский день на борту грубого и тяжелого корабля сошлись два игрока с совершенно противоположными характерами — хладнокровию, аналитическим способностям и осторожности Бернардино из Пастраны противостояли спонтанность, интуиция и напор канарского пастуха.
Эти двое, уже четыре дня плывущие куда глаза глядят под палящим солнцем и думающие лишь о шахах и рокировках, представляли собой совершенно немыслимое зрелище, но, может, именно с помощью этой бессмыслицы они пытались избежать бесконечных проблем, обступающих со всех сторон, или паники, которая могла завладеть их духом перед лицом неизбежной катастрофы.
Даже акулам стало скучно.
Безмолвные свидетели состязаний, во время которых произносился едва с десяток слов, однажды утром решили погрузиться в теплые и чистые воды в поисках добычи менее аппетитной, но более доступной, и тишина стала столь абсолютной, будто сама жизнь исчезла с поверхности планеты, а массивный корабль проник сквозь границы реальности в какое-то новое измерение, доселе неведанное.
Морская вода на такой глубине, казалось, стала еще более плотной, а ее зеленый цвет сменился насыщенно-синим, не утратив при этом маслянистой неподвижности; однако ни один из них не заметил этой перемены, а если бы даже и заметил, все равно не обратил бы внимания. Казалось, путешественников нисколько не волновало, какого цвета вода в море — зеленая, синяя или хоть черная, лишь бы море было спокойно, а палубу не качало.
А между тем, запасы пресной воды подходили к концу.
Жаркий знойный день сменялся душной безветренной ночью, не приносившей даже тени желанной прохлады; не было сомнений, что никакого дождя в ближайшее время не предвидится, и им грозит серьезная опасность умереть от жажды.
Старый Стружка, однако, старался делать вид, будто его это совершенно не беспокоит.
— Единственное о чем я жалею, — сказал он, — так это о том, что напоследок не нашлось настоящего врага, чтобы с ним сразиться. Что до остального, то рано или поздно всё равно это закончится, а я и так пожил достаточно.
— А я — нет. Будем искать землю.
— Где?
— Да где-нибудь. Помнишь карибов, напавших на форт? У них была пирога, а это значит, что они не могли прибыть издалека.
— Может, с Кубы.
Рыжий убежденно покачал головой.
— Куба — на северо-востоке, и каннибалы там не живут. Они приплыли откуда-то еще.
— Будь что будет, — твердо заявил плотник. — Предпочитаю погибнуть от жажды, чем попасть в лапы этих тварей.
Сьенфуэгос, на глазах у которого карибы сожрали двоих его друзей, а эта ужасная сцена еще была жива в его памяти, поначалу тоже придерживался такой точки зрения, но вскоре жажда, ставшая их неотвязным спутником и плохим советчиком, заставила его изменить мнение на этот счет. Поэтому, когда на рассвете шестого дня на горизонте показался размытый силуэт высокой горы, к которой их упорно несло течение, они решили приблизиться к острову, даже рискуя попасть в руки свирепых тварей.