Карфаген должен быть разрушен - Страница 4

Море затихло и словно бы притаилось в ожидании новой бури. Алкионы[12], встревожив его стремительным полетом, скрылись на прибрежных островках, чтобы снести яйца. Наступили тихие и безветренные дни, которые называются Алкионеями, удобные для плаваний на короткие расстояния.

Но этот корабль, судя по глубокой осадке, шел издалека. Трюмы таких «круглых кораблей» обычно бывают забиты зерном, рудой, рыбой. На палубах едва увидишь двух-трех мореходов. Здесь же люди повсюду – на палубе, на носу, на корме. Стоят, прижавшись к перилам и друг к другу, сидят на связках канатов, подпирают спинами мачты.

Море изменило цвет, став из бирюзового грязно-серым, как и всюду, где реки приносят в дань Посейдону свои мутные воды. Мерно поднимались и опускались весла, судно рывками двигалось к песчаному берегу.

– Вот и она, Остия! – воскликнул человек лет тридцати пяти, обратив к соседу огромные горящие глаза.

– Скажи лучше, «пасть», Телекл! – отозвался сосед с улыбкой.

– Откуда ты это взял, Полибий?

– Потому что на языке ромеев «Остия» – устье, уста. Но поскольку слово «уста» подходят Риму не больше, чем волку красноречие, я употребил слово «пасть».

– Выходит, Рим открыл свою пасть, чтобы нас проглотить. – усмехнулся Телекл. – Одно утешение, что мы с тобой будем вместе. В конце концов и здесь можно найти дело. Вспомни, Филипп, отец Александра, тоже был заложником.

– Мы не заложники. Мы изгнанники. Рим взял нас к себе. На родине мы для него опаснее, чем здесь.

Полибий стиснул кулак и ударил им по мачте с такой силой, что она загудела.

– Я вспомнил кулачный бой у нас в Мегалополе. Бились двое: один – здоровяк, другой на вид тщедушный и жалкий. Их жребий свел. Слышу, как мой сосед сам с собой рассуждает: «Бедняга! Сейчас тебя сплющат в лепешку». И впрямь! Стал здоровяк тщедушного колошматить. Я глаза прикрыл, чтобы смертоубийства не видеть. Но тщедушный дождался, пока здоровяк выдохнется, и начал! Один удар точней другого. И здоровяк свалился, как мешок с песком. Что тут было! Все десять тысяч зрителей встали. И я среди них!

– Перестань! Ты знаешь мое отношение к этим грубым зрелищам. Я и сам не был на палестре[13] и своего Критолая туда не пускал.

– Кулачный бой я к примеру привел, – перебил Полибий. – Семнадцать лет Рим с Ганнибалом воевал. А эллины наблюдали: «Пусть себе колошматят друг друга, лишь бы нас не трогали!» Рим устоял в смертельной схватке, а потом за Македонию принялся. Вот тут уж эллины наблюдали с интересом: ведь не было для них врага страшнее Македонии. И когда Рим Филиппа Македонского на лопатки положил, Эллада ликовала, вообразив, что обрела свободу. А Рим уже с Сирией схватился: кто кого? Один удар – и Антиох упал на колени. Это случилось на наших глазах. Ты помнишь? Кто молчал, а кто по привычке пел хвалу сильнейшему. И тут-то в драку вступил Персей, сын Филиппа. Тогда считалось безумием задевать Рим. И что же? Не ромеи били Персея, а Персей ромеев! Удар! Еще удар! И нам, глупцам, казалось, что в Персея вселился дух Александра.

– Да! Да! – горячо подхватил Телекл. – Мы, коринфяне, ликовали, хотя для нас македоняне как кость в горле.

– Персею, – продолжал Полибий, – кое-кто помощь обещал, а кто-то тайком и послал. Заколебались самые верные друзья Рима. Но вот Пидна[14]. Я бы ее пигмой[15] назвал, ибо ромеи вот такой кулак показали.

Полибий поднял кулак и потряс им над головой.

– Не только македонянам, но и нам, эллинам. И все на место стало. Начали ромеи расправу чинить. Кому голова прочь! Кого в оковы и на помост, а таких, как мы с тобой, к себе на исправление. Ибо политика – не кулачный бой, где двое бьются, а остальные глазеют!

– Я не перестаю тебе удивляться, Полибий! В нескольких фразах ты обрисовал историю наших полувековых ошибок и заблуждений.

– А что пользы? Скифы говорят: «После драки кулаками не машут».

– Смотри! На берегу один с трубой, а другой со свитком.

– То, что ты назвал трубой, конус для усиления голоса.

Корабль, развернувшись, подходил к причалу правым бортом. Гребцы убирали весла. Матросы бросили на берег канаты. И вот уже изгнанники спускаются по сходням, таща на плечах поклажу.

– Ого! Сколько нас! – воскликнул Телекл, глядя на заполнявшуюся площадь.

– Набили, как яму соленой кефалью! – откликнулся Полибий.

Глашатай поднес руку с конусом ко рту, и площадь заполнилась мощными звуками.

– Ахейцы! Сенат и римский народ постановили разместить вас в разных городах Италии. Сейчас я назову города, предназначенные для вашего пребывания. В каждом дозволено жить по двое, по трое.

– Альба Фуцинская, Арреций, Больсенна, Волатерры, Ветулония, Вульчи, Кортона, Мурганция, Мутина, Окрикул, Перузия, Рузеллы…

– Тебе что-нибудь говорят эти варварские названия? – спросил Телекл, не дождавшись конца чтения.

Полибий дернул плечами.

– Удивляюсь, откуда у них столько жалких городов.

– На каком же нам остановиться? – в голосе Телекла звучала озабоченность. – Бывают города на гиблых местах.

– Придется положиться на слух. В имени Больсенна звучит что-то коварное, затягивающее. Кортона – каркает. Перузия сулит скорую смерть. Может быть, выбрать ее, чтобы не мучиться?

– Тебя ли я слышу! – воскликнул Телекл.

– Остается Альба Фуцинская. Первую часть этого названия я могу истолковать как «белая».

– Ты прав! Снежные горы здесь называются Альпами.

– Вот-вот! Высота, белизна! Возьмем этот город.

– Возьмем! И побыстрее, пока он не приглянулся другим.

Мимо растерявшихся людей Полибий и Телекл прошли к писцу, восседавшему на стуле.

– Выбрали? – спросил тот по-эллински.

– Нам Альбу Фуцинскую, – проговорил Телекл.

– Можно и Альбу! Назови свое имя.

– Телекл, сын Филодама.

Писец долго искал в свитке имя «Телекл» и, отыскав его, что-то написал в другом свитке напротив первого города.

Не поднимая головы, он обратился к Полибию:

– А ты?

– Полибий, сын Ликорты.

Писец отложил свиток и произнес торжественно:

– Для тебя, Полибий, свое назначение. Там твоя повозка. Тебя отвезут к месту.

– Но мы хотим вдвоем! – воскликнул Полибий. – Глашатай объявил по двое и по трое.

– Кому вдвоем и втроем, – проговорил писец, отчеканивая каждое слово, – а тебе одному. И слово «хотим» надо было дома оставить, Полибий, сын Ликорты!

– Я останусь один! – воскликнул Телекл. – Один на чужбине, в какой-то проклятой богами Альбе! И мой Критолай не сможет отыскать моей могилы!

– А где буду я? – угрюмо протянул Полибий. – Может быть, меня отделили потому, что я гиппарх[16] и нуждаюсь в особо строгом надзоре?

Они обнялись и долго стояли, не в силах оторваться друг от друга.

По кривой римской улочке шли двое – плотный лысый человек в дорожном гиматии с капюшоном и худенький мальчик в рваном хитоне, босой, со светлыми, давно нечесаными волосами.

– Вот так, Андрокл, – проговорил лысый по-гречески. – С этого дня у тебя начинается новая жизнь.

– Меня, господин, зовут Андриском, – буркнул мальчик.

– Как захочу, так и назову, – отозвался лысый без злости. – Ведь ты раб.

– И еще, – добавил он, почесывая висок мизинцем, – благодари богов, что твой господин – Элий Пет.

Улочка, змеившаяся вверх, начала спускаться под гору. Двухэтажные дома с неизменной лавчонкой на первом этаже сменились лачугами, жалкими и неряшливыми. Пахнуло гнилью. Видимо, неподалеку была городская свалка.

– Куда мы идем, господин Элий? – осмелился спросить Андриск.

Лысый рассмеялся.