Караван в горах. Рассказы афганских писателей - Страница 64

В ногах у ханского ложа на другой тахте сидел тоже усатый мужчина, завернувшись в черную пату, короткий кончик его зеленой чалмы дрожал на ветру. Он был надсмотрщиком хана, и на его долю выпала честь выполнять обязанности старосты в этом селе. Приезд хана на сей раз был делом не совсем обычным, потому и собралось все село от мала до велика. Кто сидел на земле перед ханом, кто прислонился к стене. Босые, едва прикрытые лохмотьями, люди дрожали на пронизывающем ветру. Они не сводили глаз с хана и, затаив дыхание, ждали, что он скажет. Хан был в гневе. И не без причины. Год выдался неурожайный, и малоземельные крестьяне не смогли заплатить хану проценты под взятые ссуды.

Каждое лето и осень после сбора урожая надсмотрщик собирал с крестьян проценты. Так было из года в год. Заплатив по старым долгам, крестьяне со слезами вымаливали у хана немного зерна, опять под проценты, чтобы как-то дожить до нового урожая. В нынешнем году здешние края постигла засуха. В горах ни разу не выпал снег, в долине — дождь. Пшеница не уродилась. Но надсмотрщику до этого не было дела. Он во всем винил крестьян, упрекал в неблагодарности, дерзости, нажаловался хану, и тот пришел в ярость.

— Миргуль-кака́! — обратился хан к старику, стоявшему у стены. — Я не могу больше ждать. Отдашь зерно в счет процентов. Нет зерна — отдашь землю. Слушать ничего не желаю!

Старик, запинаясь, ответил:

— Господин хан! Да стану я за тебя жертвой. Ты ведь знаешь, какая нынче засуха! И двух манов никто не собрал. Уважь нас в этом году, подожди, а на будущий, бог даст, отдадим тебе проценты сразу за два года.

— Молчи, дурак! Опять завел старую песню: «Подожди да подожди!» Хочешь, чтобы я тебе рот кулаком заткнул?! — завопил хан.

Старик умолк, соображая, как убедить хана.

Рядом со стариком сидела Гульбибо, пожилая вдова, года два назад потерявшая мужа. Дочь она выдала замуж, а сынишке не было и десяти, когда он пошел в пастухи, чтобы заработать на пропитание. Гульбибо стало жаль старика, и она вступилась за него:

— Господин хан! Все мы мусульмане, живем на этой земле, все в твоей власти. Никуда не сбежим! Кто нам поможет, если не ты? Кто спасет от голода? Наши деды и отцы верой и правдой служили твоим предкам, и мы готовы служить тебе день и ночь. Ради бога, не затыкай кулаком наши рты…

Услышав это, хан взвился будто ужаленный и заорал:

— Откуда она взялась, бесстыжая!..

— Это вдова Гульнура, господин, — ответил надсмотрщик, — несчастная тоже твоя должница. Зерна у нее нет. Зато есть хорошая дойная корова, если велишь, мы заберем ее в уплату процентов.

Хан остался доволен и приказал тотчас же привести корову. Гульбибо стала плакать, кричать:

— Господин хан! Ради бога! Не отбирай корову! Мы как-нибудь расплатимся с тобой. Ради бога! Разве это справедливо, по-мусульмански?!

Гульбибо бросилась вслед за надсмотрщиком, который отправился выполнять приказ хана. Крестьяне в волнении повскакали со своих мест.

Хан решил остаться в селе дня на три — пока не договорится с крестьянами о процентах. После ужина надсмотрщик постелил хану в худжре и вместо чая принес ему молока в железном чайнике. Отпустив надсмотрщика, хан улегся и стал размышлять: «До чего нищая эта деревня, одни голодранцы. Еще кто-нибудь из них задумает мне отомстить». И хан на всякий случай привалил дверь большим камнем и забил палку в дверной пробой. Теперь можно было спокойно спать. Но только перевалило за полночь, как хана разбудил какой-то странный шум, не то звон, не то треск. То из одного угла, то из другого. Хан в страхе подумал: «Может, это вор или какой-то крестьянин забрался в худжру, чтобы расправиться со мной?»

— О горе! Кто там? Убью!

Хан схватил пистолет, выстрелил. Никакого впечатления. «Может это не человек, а нечистая сила?» — Хан принялся плакать и причитать.

— Я мусульманин! Что я такого сделал? Ради господа! Во имя Корана! Сжалься! Не разрывай мне сердце. Умираю! Ради аллаха!

Все мольбы были тщетны, звон и треск приближались. Хан хотел убежать, но от страха не смог отодвинуть камень от двери. А может, он и на улице не спасется? Наверняка это нечистая сила!

«Господь послал ее для моего устрашения. Настал, видно, мой смертный час. Надо покаяться в грехах, может, тогда господь смилостивится».

И хан стал каяться зо всех совершенных грехах: убийстве невинных, притеснении и грабеже крестьян, плетении интриг. Он каялся во всех грехах вместе и в каждом в отдельности. Нечистая сила между тем все приближалась, и хан пятился назад.

Вконец измученный, он все же изловчился, отодвинул камень и выскочил наружу, заперев за собой дверь. Ночь была темной. Насмерть перепуганный, хан не знал, что делать, куда спрятаться, кого позвать на помощь. Тогда он стал громко кашлять, чтобы разбудить надсмотрщика.

— Господин хан! Да стану за тебя жертвой! Что случилось? Почему вы поднялись среди ночи? — крикнул надсмотрщик.

С едва скрываемым страхом хан ответил:

— Все в порядке. Только вот кашель напал, спать не дает.

— Тогда прошу вас, пойдемте в худжру, там и поговорим. Ветер холодный, как бы не повредил вашему драгоценному здоровью.

Хан вперед пропустил надсмотрщика и нехотя вошел следом за ним в худжру, где натерпелся столько страха. Едва войдя, надсмотрщик заметил, что крышка чайника с шумом и звоном ударяется то об стену, то об пол.

Тогда он зажег керосиновую лампу и увидел, что в чайнике застряла кошачья голова. Почуяв запах молока, кошка сунула голову в чайник, а вытащить не может. Мотает головой и привязанная к чайнику крышка бьется то о стену, то об пол. А кошка орет. Весь этот шум и напугал хана до смерти.

Хан схватил чайник, а надсмотрщик с силой вытащил кошку. Кошка стремглав выскочила в окно. Хан немного успокоился, но уснуть не мог. Утром он обо всем забыл и снова стал измываться над крестьянами.

Перевод с пушту А. Герасимовой

Машина катила по грунтовой дороге между рисовыми полями. Мы выехали из уездного центра полчаса назад. Товарищ, сопровождавший нас, показал на деревеньку впереди:

— Вон там…

До деревеньки было недалеко. Я попросил водителя остановить машину и сказал своим товарищам-репорте-рам:

— Вы езжайте, а я поговорю с кем-нибудь из крестьян и вернусь пешком.

Было душно и сыро, небо без единого облачка казалось слегка темнее обычного. Насколько хватало глаз, тянулись рисовые поля, и этот монотонный пейзаж оживляли лишь глинобитные хижины, иногда обнесенные забором, да ряды раскидистых ив. Поля скрадывали расстояния, но до деревни, казалось, и в самом деле недалеко. Весь уезд располагался на сравнительно небольшом пространстве. Уездный центр с трех сторон окружали холмы, переходящие в горы.

Я шел по насыпной дорожке и наткнулся на работавшего в поле крестьянина. Воздух был здесь особый, пропитанный запахом рисового поля.

Крестьянин лопатой открывал запруду, чтобы заполнить водой участок поля, и, поглощенный работой, не заметил меня.

— Салам алейкум, отец! Бог в помощь! — приветствовал я его.

Он обернулся. На вид ему было лет шестьдесят, среднего роста, худощавый. Дочерна загоревшее лицо в глубоких морщинах, седая бородка. Одет он был в старую выгоревшую гимнастерку, такие же штаны и доживавшие свой век, купленные где-то на барахолке, ботинки. На голове — темно-синяя чалма.

Увидев меня, старик растерялся. Не оттого, что я был одет кое-как и не очень чисто, как и подобает в такой поездке, и походил на работягу-дорожника. Смутил старика пистолет, болтавшийся у меня на поясе, и, с опаской глядя на меня, он ответил:

— Ваалейкум ассалам, дай тебе бог здоровья! Что-нибудь случилось?

Я сразу понял, в чем дело, и постарался успокоить беднягу.

— Отец, дорогой, все в порядке. Я из Кабула, понимаете, приехал сюда, чтобы написать про крестьян. Увидел вас, дай, думаю, поговорю с человеком, расспрошу про ваше житье-бытье, если, конечно, не возражаете.