Карамзин - Страница 3

Детство Карамзина типично и характерно для того круга и слоя дворянства, к которому он принадлежал, но по натуре своей он не мог быть типичной фигурой своего времени. Типичность становится очевидной после того, как создан литературный образ. Два типичных образа отроков тех лет создала русская литература: это — Митрофан из «Недоросля» Д. И. Фонвизина и Петруша Гринев из «Капитанской дочки» А. С. Пушкина.

«Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина». Этими строками, лишь с переменой имен, можно было бы начать и биографию Карамзина — земляка Петруши Гринева. Кстати сказать, чин премьер-майора по Табели о рангах равнозначен капитанскому, оба входят в разряд 8-го класса. И даже знаменитый вопрос Гринева-отца, обращенный к жене: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?» — поскольку он сам не помнил этого, имеет отношение и к Карамзину.

Точная хронология детских и отроческих лет Карамзина весьма затруднена: недаром исследователи его жизни и творчества, рассказывая об этом периоде его биографии, вместо даты употребляют описательную формулу «когда пришло время»: когда пришло время, мальчика стали учить грамоте, когда пришло время, отец определил его учиться в пансион профессора Шадена… Но даже сам Карамзин, конечно, со слов отца, годом своего рождения ошибочно считал 1765-й (в 1790-м он писал: «Мне скоро минет 25»; в 1800-м — «Мне уже 35») и только в 1806 году, обратившись к архивным документам, установил, что день рождения — 1 декабря — он отмечал правильно, а вот в исчислении возраста ошибался, прибавляя себе год. Эта родительская забывчивость вызвала к жизни такое количество статей и заметок исследователей, что в известном библиографическом указателе С. Пономарева о жизни и творчестве Карамзина их пришлось выделить в специальный раздел: «О годе рождения».

Называя автобиографическую повесть «Рыцарь нашего времени», Карамзин, с одной стороны, как бы указывает на достоверность описываемого, а с другой — подчеркивает неординарность своего героя. Когда вышел «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, известный критик П. А. Плетнев в статье о новом романе вспомнил повесть Карамзина: «Не без намерения сблизили мы два произведения русской литературы, между которыми легло чуть не полстолетия. Каждое из них ознаменовано печатью истинного таланта; каждое приняло на себя живые яркие краски эпохи их создания».

Психологический тип человека того или иного времени не является сразу в чистом и законченном виде, он складывается исподволь и до поры «невидим», как сказал Н. Г. Чернышевский о Рахметове, но, сложившись и явившись миру, ознаменовывает обычно другое, более позднее время. Таким был Карамзин. Такой была его мать, тесное духовное родство с которой он ощущал всю жизнь и от которой многое унаследовал. Это сближение тем более очевидно, что натура творческого (художественно творческого) человека по сути своей — женская.

Екатерина Петровна Карамзина была предтечей того образа русской женщины, который стал очевиден на грани XVIII–XIX веков и уже был отмечен в сочинениях сентименталистов, но полное художественное воплощение получил только у Пушкина в образе Татьяны Лариной. Читая страницы карамзинского «Рыцаря нашего времени», посвященные матери и главному его герою Леону, невольно вспоминаешь строки из «Евгения Онегина»:

Отец Леона, когда тот зачитывался до позднего вечера, говорил ему: «Леон! Не испорти глаз. Завтра день будет: успеешь начитаться». А сам про себя думал: «Весь в мать! бывало, из рук не выпускала книги…»

Карамзин в стихах и прозе часто возвращается к теме своего сиротства, одиночества. Это кажется странным, так как он имел братьев и сестер. Но он не был близок с ними, старшего брата (старшего всего на год-полтора) называл на «вы», в «Письмах русского путешественника» нет ни одного упоминания о родных, хотя, кажется, как не вспомнить их на чужбине, да и времена были такие, когда в высшей степени считались с родством и свойством. И причиной этому были, видимо, не родные, а он сам. Так же, как и Татьяна, которая

Карамзин прожил жизнь рыцарем своего времени, но постоянно опережая самых «передовых» хронологически современников на эпоху; с этим постоянно приходится сталкиваться, так же как и при перечитывании Пушкина…

После смерти матери Карамзин был передан на попечение нянюшки, затем дядьки, из родни же наиболее близким был отец, который любил его, свидетельством чего можно считать, что день рождения сына «отец всегда праздновал с великим усердием и с отменной роскошью (так что посылал в город даже за свежими лимонами)». Карамзин хорошо чувствовал себя в обществе друзей отца. Вообще, он легче сближался с людьми старше себя.

В «Рыцаре нашего времени» отец и его друзья изображены с любовью и симпатией. Верность описания подтверждал И. И. Дмитриев, знавший тех, кто послужил оригиналом для Карамзина.

Карамзин пишет, что друзей отца не портретировали модные тогда придворные художники Виже Лебрен и Иоганн Лампи, создавшие обширную галерею портретов деятелей второй половины XVIII века, но их образы ясно сохранило зеркало его памяти. «Как теперь смотрю на тебя, — пишет Карамзин, — заслуженный майор Фаддей Громилов, в черном большом парике, зимою и летом в малиновом бархатном камзоле, с кортиком на бедре и в желтых татарских сапогах; слышу, слышу, как ты, не привыкнув ходить на цыпках в комнатах знатных господ, стучишь ногами еще за две горницы и подаешь о себе весть издали громким своим голосом, которому некогда рота ландмилиции повиновалась и который в ярких звуках своих нередко ужасал дурных воевод провинции! Вижу и тебя, седовласый ротмистр Бурилов, простреленный насквозь башкирскою стрелою в степях уфимских; слабый ногами, но твердый душою; ходивший на клюках, но сильно махавший ими, когда надлежало тебе представить живо или удар твоего эскадрона, или омерзение свое к бесчестному делу какого-нибудь недостойного дворянина в вашем уезде! Гляжу и на важную осанку твою, бывший воеводский товарищ Прямодушин, и на орлиный нос твой, за который не мог водить тебя секретарь провинции, ибо совесть умнее крючкотворства; вижу, как ты, рассказывая о Бироне и Тайной канцелярии, опираешься на длинную трость с серебряным набалдашником, которую подарил тебе фельдмаршал Миних…»

Но не только их яркая характерная внешность запомнилась мальчику. Он слушал их разговоры. «Провинциалы наши не могли наговориться друг с другом; не знали, что за зверь политика и литература, а рассуждали, спорили и шумели. Деревенское хозяйство, охота, известные тяжбы в губернии, анекдоты старины служили богатою материею для рассказов и примечаний…»

И. И. Дмитриев в своих воспоминаниях раскрывает темы «анекдотов старины», которые рассказывались в кругу провинциальных симбирских дворян и к которым он, как и маленький Карамзин, прислушивался, будучи «весь внимание». Говорили о театральных спектаклях, об актерах, «иногда разговор нечувствительно принимал тон важный: сетовали об участи Москвы, где свирепствовало моровое поветрие, судили о мерах, принимаемых против него светлейшим князем Орловым, или с таинственным видом, вполголоса, начинали говорить о политических происшествиях 1762 года; от них же восходили до дней могущества принца Бирона, до превратности счастия вельмож того времени, до поразительного видения императрицы Анны…». Последняя история заключалась в том, что однажды императрице Анне Иоанновне дежурный офицер доложил, что какая-то женщина приходит в тронную залу и садится на трон; она подумала, что это заговор против нее и к трону примеряется цесаревна Елизавета Петровна. Императрица со взводом гренадер идет в тронный зал и видит на троне призрака. «Кто ты?» — спрашивает она. Ответа нет. Она приказывает стрелять. Призрак в тот же миг исчез. «Это вестник моей смерти», — сказала императрица, на следующий день слегла в болезни и вскоре скончалась. Дмитриев пишет, что, слушая эти разговоры, он набирался сведений, для него небесполезных. Таким образом, в сознание детей входила История, пока не в виде научных книг, а как воспоминания свидетелей, но от этого она не переставала быть Историей.