Карамзин - Страница 113
Кутузов оказался единственным недоброжелателем Карамзина в Петербурге. «Ты, милая, хочешь знать, кто со мною всех сердечнее, ласковее, — добрая хозяйка (через два дня после приезда Карамзин из меблированных комнат переехал к Е. Ф. Муравьевой по ее настойчивому приглашению. — В. М.), Малиновские, Арзамасское общество наших молодых литераторов, Румянцевы, Огаревы, Оленины, Полторацкие».
С особым удовольствием Карамзин встречался с молодыми литераторами — арзамасцами. «Здесь из мужчин, — писал он жене, — всех любезнее для меня Арзамасцы: вот истинная Русская академия, составленная из молодых людей умных и с талантом!»
Арзамасское общество, или просто «Арзамас», возникло в ходе литературной полемики между сторонниками и противниками карамзинских литературных нововведений, которая началась еще в 1790-е годы. В 1805 году А. А. Шаховской написал комедию «Новый Стерн», в которой высмеивал Карамзина. Литературный спор имел общественный резонанс. Сам Карамзин на выпады против него не отвечал, поэтому даже когда в 1811 году составилось в Петербурге литературное общество «Беседа любителей российского слова», которое объединило приверженцев старых традиций А. С. Шишкова, Г. Р. Державина, А. А. Шаховского, А. С. Хвостова, С. А. Ширинского-Шихматова и других, спор не принимал особой остроты. Но в 1815 году тот же А. А. Шаховской написал комедию «Липецкие воды, или Урок кокеткам», в одном из героев которой, поэте Фиалкине — жалком воздыхателе, постоянно говорившем о своих балладах, публика узнала сатиру на В. А. Жуковского. Молодые романтики, последователи Карамзина, открыли настоящую войну против Шаховского и «Беседы».
Д. В. Дашков написал сатирическую кантату — «похвалу» Шаховскому:
П. А. Вяземский вспоминает: «Все наше молодое племя закипело и вооружилось». Писались эпиграммы, пародии. В конце концов, молодые друзья Карамзина и Жуковского организовали общество, на заседаниях которого вели разговоры о литературе, подвергая осмеянию взгляды и произведения членов «Беседы». Д. Н. Блудов сочинил шуточный разговор на литературную тему неких «безвестных людей» на постоялом дворе в Арзамасе. Сочинение понравилось, и тогда общество решили назвать «Арзамасское общество безвестных людей», а на ужин, которым заканчивалось каждое заседание, подавать жареного гуся, потому что Арзамас славился гусями.
Членам Арзамасского общества давались прозвища по героям баллад Жуковского: сам Жуковский получил прозвище Светлана, Д. Н. Блудов — Кассандра, А. Ф. Воейков — Дымная Печурка, А. А. Плещеев — Черный Вран, Н. И. Тургенев, — Варвик, Д. В. Дашков — Чу, С. П. Жихарев — Громобой, Ф. Ф. Вигель — Ивиков Журавль, А. И. Тургенев — Эолова Арфа, М. Ф. Орлов — Рейн, К. Н. Батюшков — Ахилл, H. М. Муравьев — Адельстан, П. А. Вяземский — Асмодей, А. С. Пушкин — Сверчок и т. д., а членам «Беседы» дали общее наименование — халдеи.
Многих из арзамасцев Карамзин знал по Москве, с ними он чувствовал себя легко и свободно. Он посетил несколько заседаний Арзамасского общества, на одном из которых ему вручили диплом, хотя и написанный в шутливом тоне, но свидетельствующий о любви и уважении к нему арзамасцев. Ему было присвоено звание «природного арзамасца» без прозвища. Бывали арзамасцы и у него. Вяземский вспоминает, что как-то «Карамзин читал молодым приятелям своим некоторые главы из „Истории государства Российского“». После этого вечера В. А. Жуковский писал И. И. Дмитриеву в Москву: «У нас здесь праздник за праздником. Для меня же лучший из праздников: присутствие здесь нашего почтенного Николая Михайловича. Здесь все жаждут его узнать, и видеть его в этом кругу так же приятно, как и быть с ним в его семье: он обращает в чистое наслаждение сердца то, что для большей части есть только беспокойное удовольствие самолюбия. Что же касается до меня, то мне весело необыкновенно об нем говорить и думать. Я благодарен ему за счастие особенного рода: за счастие знать и (что еще более) чувствовать настоящую ему цену. Это более, нежели что-нибудь, дружит меня с самим собою. И можно сказать, что у меня в душе есть особенное хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все, что есть во мне доброго и лучшего. Недавно провел я у него самый приятный вечер. Он читал нам описание взятия Казани. Какое совершенство! И какая эпоха для русского появление этой „Истории“! Какое сокровище для языка, для поэзии, не говорю уже о той деятельности, которая должна будет родиться в умах. Эту „Историю“ можно назвать воскресителем прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный, привлекательный образ. Счастливы дарования, теперь созревающие! Они начнут свое поприще, вооруженные с ног до головы…»
Карамзин не делал тайны из главной цели своего приезда. Ф. Н. Глинка, с которым он лично познакомился тогда — прежде они были знакомы заочно — и сошелся довольно близко, в своих заметках «о незабвенном Николае Михайловиче Карамзине» пишет о феврале — марте 1816 года: «Это была важная для него эпоха! Все надежды, может быть, и мечты его сосредоточились в этом кратком, но томительном периоде ожидания: „Как будет принята и оценена и в каком виде пропущена в печать его ‘История’“?»
С одной стороны, бурное, веселое, суматошное светское времяпрепровождение, с другой — ожидание. «С 11 часов скачу с визитами, — пишет он жене 11 февраля, — и хорошо делаю: это лучшее рассеяние; почти не затворяю рта и не имею времени грустить». Успех в свете — это рассеяние от тревоги, неуверенности, предчувствий, сомнений, бессилия изменить течение событий…
Из того же письма: «Вот уже более недели, как я здесь, и все езжу с визитами. От государя ни слова. Императрица Мария нередко говорит обо мне с другими, как мне сказывают. Здесь теперь все занято праздниками: авось скоро узнаю что-нибудь решительное в рассуждении моей „Истории“… Судьба наша зависит от Бога: следственно, в хороших руках».
14 февраля Карамзин видел императора на балу, но тот не обратил внимания на историографа. Граф Толстой сказал, что государь пришлет за ним после праздников, и добавил, что всякое справедливое желание Карамзина будет им исполнено.
18 февраля Карамзин приглашен на придворный маскарад в Таврический дворец.
Между тем по Петербургу пошли слухи. Утверждали, что государем уже дано Карамзину все, что он просил. По секрету Карамзину сообщили, что в одном доме, услышав о шестидесяти тысячах, нужных на издание (а именно столько, по расчетам Карамзина, требовалось), государь удивился и сказал, что не выдаст из казны такую сумму. Кто-то советовал Карамзину продать рукопись какому-нибудь издателю.
25 февраля: «Уже три недели я здесь и теряю время на суету: не подвигаюсь вперед и действительно имею нужду в терпении. Почти ежедневно слышу, и в особенности через великую княгиню, что государь благорасположен принять меня — и все только слышу. Видишь, как трудно войти в святилище Его кабинета! Вчера граф Каподистрия (сидевший у меня три часа) в утешение говорил мне, что государь во все это время еще никого не принимал у себя в кабинете: следственно, надобно ждать! Ты, милая, заставила меня посмеяться над тобою, сказав, что я, верно, не употребляю всех способов отделаться поскорее: действительно, жду только и более ничего не делаю, но для того, что делать нечего. Государь не может забыть, что историограф здесь: ибо сам, как мне сказывали, говорит обо мне; а принудить его никто, без сомнения, не возьмется… Буду молчать до третьей недели поста; а там скажу, что пора мне домой, как я уже писал к тебе».