Карамзин - Страница 108
«По сю пору, — пишет от Дмитриеву 18 февраля 1813 года, — я не в Петербурге от того, что я считаю безрассудностию ехать туда без денег и без известного нам дохода. Я муж; и отец детей; мне надобно иметь более, нежели прогоны. Доселе я жил своим: на пятом десятке не хочется входить в долги и кланяться. Состояние крестьян жалкое: у меня нет духа требовать с них полного оброка, хотя и весьма умеренного. Будущее также не ясно. Долго ли станут воевать? Чего еще потребуется от нас и крестьян для славы и безопасности России? Одним словом, думаю, что мне надобно еще, по крайней мере, дождаться здесь лета, вопреки моему сильному желанию обнять тебя, видеть любезнейшую великую княгиню и снова заняться моим историографским делом, для которого не имею здесь достаточных способов».
26 декабря русские войска, преследуя бегущую французскую армию, вышли на пограничный Неман. Теперь территория России была свободна от захватчиков.
В январе 1813 года москвичи начали разъезжаться из Нижнего Новгорода. Многие возвращались в Москву, на родное пепелище, рассчитывая как-нибудь перезимовать если не в каком-нибудь уцелевшем флигеле, то у кого-нибудь из родни. «Мы остались почти одни», — писал Карамзин брату 21 января.
Между тем Карамзин преодолевает первоначальную растерянность и смятение, мало-помалу обретает душевное равновесие и начинает думать о работе.
«Думаю приняться за свое дело, — сообщал он Вяземскому в середине ноября, — раскладываю бумаги и книги, однако ж, успех сомнителен: не имею и половины материалов…» О том же, о деле, он пишет в конце ноября Дмитриеву: «С нетерпением жду, чем заключится эта удивительная кампания. Есть Бог: Он наказывает и милует Россию… Еще не знаю, где буду жить, на московском пепелище или в Петербурге, где единственно могу продолжать „Историю“, т. е. найти нужные для меня книги, утратив свою библиотеку. Теперь еще не могу тронуться с места: не имею денег, а крестьяне не дают оброка по нынешним трудным обстоятельствам. Между тем боюсь загрубеть умом и лишиться способности к сочинению. Невольная праздность изнуряет мою душу. Так угодно Богу. Авось весною найду способ воскреснуть для моего историографского дела и выехать отсюда».
21 января 1813 года, получив письмо от А. И. Тургенева, переписка с которым прервалась в начале войны, в ответном письме, как и в прежние времена, он просит присылать книги, нужные для работы: «Давно я не писал к Вам, но всегда помнил и любил Вас. Сколько происшествий! Как не хотелось мне бежать из Москвы! Сколько раз в день спрашиваю у судьбы, на что она велела мне быть современником Наполеона со товарищи? Добрый, добрый народ русский! Я не сомневался в твоем великодушии, но хотел бы лучше писать древнюю свою „Историю“ в иной век и не на пепелище Москвы. Библиотека моя имела честь обратиться в пепел, вместе с Грановитою палатою, однако ж рукописи мои уцелели в Остафьеве. Жаль Пушкинских манускриптов; они все сгорели, кроме бывших у меня. Потеря невозвратимая для нашей истории! Университет тоже всего лишился: библиотеки, кабинета… По крайней мере, дай нам Бог славного мира, и поскорее! Между тем сижу как рак на мели: без дела, без материалов, без книг, в несносной праздности и в ожидании горячки, которая здесь и во многих местах свирепствует. Просторно будет в Европе и у нас. Но вы, петербургские господа, сияя в лучах славы, думаете только о великих делах! Извините меланхолию бедных изгнанников московских.
Оставим шутку невеселую и поговорим о другом. Сделайте мне удовольствие, исполните Ваше обещание и пришлите Льва Дьякона… Я и здесь нашел нечто любопытное: Степенную книгу с прибавлениями неизвестными, касательно времен царя Ивана Васильевича. Не можете ли прислать мне еще Архангелогородского печатного летописца? Вы его, думаю, знаете. Маленькая книжка в четвертку».
О работе же он пишет и возвратившемуся в Москву А. Ф. Малиновскому: «Вам бывает грустно, и нам также; но многим ли весело? Вы на пепелище, а мы, как в ссылке. Московские приятели или уже оставили или оставляют нас, а нижегородскими не умеем довольствоваться, и мысль: что будет? тревожит сердце. Толкаю себя в правый и левый бок, чтобы чаще взглядывать на небо; но суетная земля еще крепко удерживает свои права на мою слабую душу. Желаю работать: только не имею всего, что надобно. Читаю Монтеня и Тацита: они жили также в бурные времена».
С осени 1812 года Карамзин пребывал в тревоге за здоровье шестилетнего сына Андрея: всю зиму тот болел, похудел, к весне стал совсем плох, в марте врачи определили, что у него чахотка и что он безнадежен. «Мы лишаемся Андрюши, — в тоске сообщает Карамзин Дмитриеву. — Что Богу угодно, то и будет с нами. Много писать не могу. Катенька, Наташа и Сонюшка также нездоровы. Боюсь и за моего друга, жену».
В конце апреля стало очевидно, что близок печальный конец. «Я долго не имел сердца писать к тебе в нашей горести и тоске, — пишет Карамзин Дмитриеву. — Катерина Андреевна от беспокойства выкинула и еще не совсем здорова. Андрюша еще жив и все так же безнадежен… Ждем непрестанно, чем Бог решит судьбу нашу. Уже настал третий месяц: сил у меня немного в запасе. Удерживаюсь от ропота: много в свете несчастливых; не я первый, не я последний… Не время делать планы. Выедем ли отсюда, и когда? — не знаем. От всего сердца предаемся во власть Божию».
Андрей умер в мае. Карамзин рыдал у его гроба, молился, пытался рассуждать о том, что, любя детей наших истинно, для них, а не для себя, мы должны оплакивать тех, которые остаются, а не тех, которые в чистоте ангельской оставляют мир сей и присоединяются к чистейшим существам в райских селениях, и молил Бога, чтобы Он удовольствовался этой жертвой и оставил ему остальных детей — Катеньку, Наташу и Сонюшку, которые также постоянно болели…
Письмо Дмитриеву 20 мая: «Мы погребли милого ангела Андрюшу, более десяти недель страдав беспокойством и тоскою. Наша горесть велика, и мы жалки самим себе. Было у нас двое детей прекрасных, здоровых, милых; обоих схоронили. Так угодно Всевышнему. Жизнь и свет для меня стали беднее. Мысленно обнимаю тебя с нежностию, зная, что ты берешь искреннее участие в нашей печальной судьбе. Мы собираемся ехать в Москву, хотя и не имеем там верного пристанища. Думаю отправиться после и в Петербург, чтобы выдать написанные мною томы „Российской Истории“ и тем исполнить долг чести. Но подожду возвращения государева».
Мысль о необходимости печатать написанные тома «Истории…», не ожидая, когда будет выполнен намеченный им план — дойти до избрания Романовых, целиком овладела Карамзиным.
Карамзины выехали из Нижнего Новгорода 1 июня. Ехали с тяжелым сердцем. Перед отъездом Карамзин отправил брату письмо, в котором писал: «Оставляем здешнее имение не в цветущем состоянии, — мужики обеднели и хлебы плохи. Сердце наше тоскует о милом Андрюше; все стало чернее вокруг нас. Видно, что мы созданы здесь не для счастья. Молю Всевышнего пощадить мою слабость… Последняя почта не привезла никаких известий о воинских происшествиях — это нехороший знак. Силы Наполеона еще не малы. Уверяют, что австрийцы с нами соединяются. Надобно еще молиться…»
Одно дело слышать рассказы и по ним рисовать картины в воображении, другое — увидеть все своими глазами. О своем первом впечатлении от разоренной Москвы Карамзин писал Дмитриеву: «Я плакал дорогою, плакал и здесь, смотря на развалины; Москвы нет: остался только уголок ее»; о том же писал брату: «С грустью и тоской въехали мы в развалины Москвы».
«Здесь трудно найти дом, — писал он брату, — осталась только пятая часть Москвы. Вид ужасен. Строятся очень мало». К счастью, избежало пожара и разграбления Остафьево. Там жили П. А. Вяземский с женой и годовалым сыном, там же поселились и Карамзины на первое время.
Карамзин находился в подавленном настроении. Он, как ни старался, не мог принудить себя к работе. Это его пугало. «Мы, слава Богу, здоровы, но я нахожу в себе большую перемену, — пишет он брату, — если хочу жить, то единственно для моего друга Катерины Андреевны. И к работе теряю способность». Карамзин считает, что он прежде всего должен, чтобы не пропал его труд, напечатать написанную часть «Истории…», и решает немедленно ехать в Петербург. Он пишет Дмитриеву: «Правительство имеет нужду в мерах чрезвычайного благоразумия. Впрочем, это не мое дело: есть Бог; Он все знает лучше нашего. Мое дело грустить о сыне, жалеть о друге и собираться в Петербург, чтобы обнять тебя и напечатать свою „Историю“ с дозволения государева. Не можешь ли на несколько дней дать нам у себя в доме три или четыре комнаты, не более? Мы живали и в двух. Не хотелось бы мне с детьми въехать в трактир, да и богатство наше невелико. Разумеется, что ты не должен церемониться со мною и делать себе неприятность. Скажи искренно. Чрез несколько дней я найду себе или казенную квартиру, или найму уголок по выбору и по удобности: не употреблю во зло твоего снисхождения. Назначаю август для путешествия к вам». Дмитриев отвечал, что государя нет в Петербурге и неизвестно, когда он будет, так что дозволения на печатание «Истории…» в эту поездку Карамзин получить не сможет. Кроме того, он сообщал, что сам в ближайшее время собирается взять отпуск и приехать в Москву.