Караин - воспоминание - Страница 4
Но игра ближе к концу стала для нас слишком опасной; и хотя мы, кому не привыкать было к опасностям, задумывались о них мало, некие весьма респектабельные люди в уютных кабинетах решили, что риск уже неоправданно велик и что можно совершить еще только одно плавание. Постаравшись, как обычно, с помощью разнообразных уловок скрыть истинную нашу цель, мы тихо скользнули в сторону от курса и стремительным броском достигли залива. Мы вошли в него рано утром, и не успел наш якорь коснуться дна, как шхуну окружили туземные лодки.
Первым, что мы услышали, была весть о том, что таинственный меченосец Караина умер несколько дней назад. Мы не придали этой кончине особенного значения. Да, конечно, представить себе владыку без этого неотлучного спутника было трудно; но, что ни говори, телохранитель был стар, он ни разу не сказал нам ни слова, и мы вообще почти не слышали его голоса; для нас он стал неодушевленным предметом, одной из регалий нашего друга, чем-то вроде меча, носимого за Караином, или красного бахромчатого зонта - атрибута официальных выходов. Вопреки своему обыкновению Караин не прибыл к нам на шхуну - лишь прислал перед закатом приветствие и плоды своей земли. Наш друг всегда принимал нас с достоинством принца, хоть в денежных расчетах был по-банкирски прижимист. Дожидаясь его, мы в тот день не ложились до полуночи. Под кормовым навесом бородатый Джексон тренькал на старой гитаре и пел с отвратительным акцентом испанские любовные песни; между тем мы с молодым Холлисом, растянувшись на палубе, сражались в шахматы при свете судового фонаря. Караин так и не появился. На следующий день мы были заняты разгрузкой и между делом услышали, что раджа нездоров. Мы ждали приглашения посетить его на берегу, но оно не поступило. Мы попросили передать ему наши дружеские приветы, однако, боясь помешать какому-нибудь тайному совещанию, оставались на борту шхуны. Утром третьего дня мы отправили на берег последнюю партию пороха и ружей, а также наш общий подарок доброму другу - медную пушку со станком и запасом шестифунтовых ядер. После полудня сделалось душно. Из-за гор показались рваные края черных туч, и отдаленные грозы принялись ходить невидимыми кругами, глухо ворча, как дикие звери. Мы готовились выйти в море завтра с рассветом. Весь день беспощадное солнце оглушало залив зноем, свирепое и бледное, словно раскаленное добела. На суше все будто вымерло.
Берег был пуст, селения казались покинутыми; дальние деревья высились застывшими скоплениями, как нарисованные; белый дым от неведомо где занявшегося лесного пожара стлался вдоль кромки залива, как вечерний туман. Ближе к вечеру трое лучших людей Караина, одетые в парадные одежды и вооруженные до зубов, привезли в лодке ящичек с долларами.
Сумрачные и безучастные, они сказали нам, что не видели своего раджу пять дней. Да его и никто не видел! Они рассчитались с нами и, по очереди пожав нам руки в полной тишине, один за другим спустились в лодку; гребцы доставили их на берег, сидящих вплотную друг к другу, облаченных в яркие одежды, понуривших головы; золотое шитье на их куртках ослепительно вспыхивало, пока они скользили по гладкой воде, и никто из них не обернулся даже единожды.
Перед самым закатом громыхающие тучи одним броском взяли рубеж гор и покатились вниз по внутренним склонам. Вмиг все исчезло; клубы мглы заполнили чашу залива, посреди которого наша шхуна раскачивалась из стороны в сторону под порывами переменного ветра. Одиночный взрыв грома грянул в гулком амфитеатре с такой яростью, что обод гор, казалось, мог лопнуть, расколоться на мелкие части; теплый водопад свергся с небес. Ветер сгинул в стене ливня. Мы задыхались в закрытой каюте; по лицам струился пот; залив снаружи шипел, словно вскипая; дождь терзал его отвесной атакой тяжелых штыков; вода жестоко секла палубу, ручьями стекала с рангоута, клокотала, рыдала, бурлила, рокотала в слепой ночи. Наша лампа светила тускло. Холлис, голый выше пояса, растянулся на рундуках, закрыв глаза, неподвижный и похожий на раздетый мародерами труп; Джексон над его головой перебирал гитарные струны и, вздыхая, заунывно печалился о безнадежной любви и очах-звездах. Вдруг мы услышали поверх стука дождя изумленные крики на палубе, торопливые шаги у себя над головой - и в дверном проеме каюты возник Караин. Его лицо и обнаженная грудь блестели под лампой; пропитанный влагой саронг облепил ноги; в левой руке он держал крис в ножнах; клейкие пряди мокрых волос, выбившиеся из-под красной наголовной повязки, доходили до его скул, завешивая глаза. Он быстро шагнул внутрь, озираясь через плечо, словно его кто-то преследовал. Холлис рывком перекатился набок и открыл глаза. Джексон прихлопнул огромной ладонью струны гитары, и звон ее разом смолк. Я встал.
- Мы не услышали приветствия с твоей лодки! - воскликнул я.
- Да какая там лодка! Он вплавь, - подал голос Холлис со своего рундука. Вид-то какой.
Караин тяжело дышал, блуждая безумными глазами, пока мы молча разглядывали его. Вода, капая с его тела, образовала темную лужицу и кривым ручейком потекла по полу. Слышен был голос Джексона, вышедшего отогнать наших матросов-малайцев, которые столпились было у навеса над спуском в каюту; он грозно чертыхался под скороговорку ливня, и на палубе царила великая суета. Вахтенные, до смерти напуганные видом темной фигуры, перелезающей через фальшборт, - материализовавшейся, так сказать, из ночи, - переполошили всю команду.
Наконец Джексон, все еще сердитый, вернулся с блестящими бусинами воды в бороде и волосах; Холлис, который, хоть и был из нас младшим, порой напускал на себя вид этакого ленивого превосходства, проговорил, не двигаясь с места:
- Дайте ему сухой саронг; мой хотя бы. Он висит в умывальне.
Караин положил крис на стол рукояткой вперед и сдавленным голосом произнес несколько слов.
- Что-что? - спросил Холлис, не расслышав.
- Он просит извинения за то, что явился с оружием в руке, - сказал я потерянно.
- Церемонный нищий, однако. Скажи ему, что мы, так уж и быть, простим друга... в такую-то ночку, - протянул Холлис. - Что стряслось?
Караин надел через голову сухой саронг, скинул мокрый себе под ноги и переступил через него. Я жестом пригласил его расположиться в деревянном кресле - в его кресле, можно сказать. Он сел, держа спину очень прямо, и издал громкое "Ха!"; по его крупному туловищу прошла короткая судорога. Он неспокойно оглянулся через плечо, потом повернулся к нам, словно желая заговорить, но только таращил глаза диковинным невидящим манером; затем вновь поглядел назад.
- Эй, там, на палубе, смотреть в оба! - проревел Джексон и, услышав сверху слабый ответ, потянулся ногой и захлопнул дверь каюты.
- Теперь можно, - сказал он.
Губы Караина слегка шевельнулись. Яркая вспышка молнии на миг превратила два круглых кормовых иллюминатора перед ним в пару свирепых фосфоресцирующих глаз. Свет лампы словно приугас, сделавшись бурой пылью, а зеркало на маленьком шкафчике у него за спиной вдруг выступило гладким листом бледного пламени. Гром покатился к нам, треснул прямо над нами; шхуна содрогнулась, и великий глас, не переставая гневно грозить, двинулся дальше в морское пространство. Меньше минуты бешеный ливень окатывал палубу, затем прекратился. Караин медленно переводил взгляд с одного лица на другое, пока тишина не стала такой глубокой, что мы все ясно услышали тиканье двух хронометров в моей каюте, с ровным неослабным рвением состязающихся в беге.
Каждый из нас троих, странно завороженный, не мог оторвать от него взгляда. То таинственное, что погнало его сквозь ночь и грозу искать укрытия в тесной каюте шхуны, делало его в наших глазах и загадочным, и беззащитным. Не было сомнений, что перед нами сидит беглец, как бы невероятно это ни было. Он сильно осунулся, словно бессонница мучила его неделями; исхудал, словно по целым дням не мог есть. Щеки у него отощали, глаза ввалились; мышцы груди и рук чуть заметно подергивались, как после изнурительного поединка. Да, конечно, он только что покрыл большое расстояние вплавь; но на его лице читалась другая усталость - мучительное бессилие, гнев и страх, рожденные борьбой с мыслью, с идеей - с тем, чего нельзя ухватить, свалить наземь, чему неведом покой, - с тенью, с небытием, непобедимым и бессмертным, питающимся живой жизнью. Мы знали это так же верно, как если бы он прокричал это нам в уши. Его грудь то и дело вздымалась, словно не могла сдержать биение сердца. В тот миг он был наделен мощью одержимых, способной пробуждать в очевидцах изумление, боль, жалость и наводящее страх ощущение близости невидимого, всего темного и безгласного, чем окружено одиночество рода людского. Какое-то время его глаза еще бесцельно блуждали, потом успокоились. С усилием он заговорил: