Капли звездного света - Страница 9

Черными дырами назвали астрофизики эти звездные останки. Но Саморуков не любил это название, носившее отпечаток обреченности, и предпочитал говорить по старинке: мы ищем коллапсары. Шеф искал коллапсары пятый год, сам разработал методику и был уверен в успехе. Он искал коллапсары в двойных звездных системах, где только одна звезда успела погибнуть, а вторая живет и может помочь в поисках. Так вот супруги живут много лет душа в душу, смерть забирает одного из них, но другой еще жив, и в сердце его жива память о спутнике жизни…

Дзета Кассиопеи. Прежние наблюдения говорили – это двойная система. Но где же вторая звезда? Она не видна. «Это коллапсар», – утверждает Саморуков. Сегодня ночью он хочет это доказать. А я буду глядеть в трубу-искатель, держать голубую искорку в перекрестии прицела, чтобы она не вышла за пределы поля. Этому я научился за три недели. Мне даже нравилось: тишина, едва слышный гул часового механизма, огни в поселке погашены, чтобы не мешать наблюдениям, на предрассветном небе блекнут звезды…

Наблюдения. Я не могу избавиться от благоговейного трепета при этом слове. Сразу представляется: огромное небо, огромные звезды и на востоке, над горизонтом, громадная луна. И сознаешь собственную незначительность перед всем этим, и кажется, что вот-вот оборвется трос, поддерживающий на весу черный цирковой купол с блестками, и небо обрушится. Это чувство возникло в первую ночь и осталось – каждый раз я встречаюсь с небом будто впервые.

Лариса не удивилась, увидев меня. Разве что в глазах засветилось женское любопытство – вот как ты изменился за пять лет.

– Здравствуй, Костя, – сказала она. – Ты здесь на экскурсии?

– Я здесь работаю, – сообщил я.

– Вот как, – сказала Лариса. – Значит, недавно. Недели три? Ты ведь занимался электроникой. Да, конечно, здесь тоже много приборов. Саморуков переманил? Он умеет. Сильная личность. Работа нравится? А я с мужем развелась. Здесь вот почти год.

"Развелась с мужем? – подумал я. – Выходит, он действительно оказался подонком. Наверно, трудно ей. Одна с дочкой – здесь все же не город. Стоп, значит, Лариса свободна?!"

Не надо. Нет никакой Ларисы. Не нужен я ей. Есть мой шеф Саморуков и есть микрофотометр, который непременно должен быть исправен, чтобы утром можно было обрабатывать свеженькую спектрограмму.

Телескоп еще спал, когда я поднялся в башню. Он вел жизнь зоркого филина, ночной птицы, и, устав поутру, закрывал свой единственный глаз и мирно дремал, греясь под солнцем. Он не любил, когда его тревожили днем: тогда он артачился, делал вид, что у него течет масло в подшипниках, перегреваются моторы, шумел сильнее обычного и успокаивался, когда ребята из лаборатории техобеспечения закрывали купол, и в башню опять спускалась темнота.

Ночи он любил. Ему нравилось, когда в прорезь купола заглядывала луна, и он радостно светился, будто огромная елочная игрушка. Он поворачивался на оси, пытаясь выглянуть наружу, искал свою звезду и долго любовался ею, широко раскрыв глаз. Звезда завораживала его, он мог смотреть на нее часами и не уставал.

Телескоп был старательной и умной машиной – он обладал мозгом, программным устройством с большой оперативной памятью, и знал многие звезды по именам. Он сам отыскал для меня звезду Саморукова, яркий голубой субгигант, Дзету Кассиопеи. Для этого ему пришлось поднять трубу чуть ли не к зениту.

Смотреть в окуляр искателя из такого положения неудобно: голова запрокинута, шея ноет. Вовсе не было необходимость следить за объектом в искатель. Никто из операторов и не следил. Но сегодня я был один, – Валера сказал, что придет позже, – и сидел, задрав голову, приложив глаз к стеклу окуляра.

Я глядел на Дзету Кассиопеи и вдруг понял, что ее-то и видел во сне. И вот увидел опять. Увидел, как медленно разбухает звезда, превращаясь в голубой диск. Ей стало тесно в темном озерце окуляра, и она выплеснулась наружу, лучи ее стекали по моим ресницам и застывали, не успевая упасть в подставленные ладони.

Я немного скосил глаза и заметил планету. Планету в чужой звездной системе. Она висела неподалеку от диска звезды – тусклый розовый серп, маленький ковшик, пересеченный неровными полосами.

Планета была окутана облаками – клокочущими, бурлящими, будто кипящий суп. Розовые полосы оказались просветом в тучах, но и поверхность планеты вся кипела, мне даже показалось, что я вижу взрывы. И еще мне показалось, что протянулся от планеты от планеты к звезде светлый серпик. Изогнутый, серо-оранжевый, где-то на полпути к звезде он совсем истончился, и я потерял его из виду. Потом, впитав в себя горячую звездную материю, он появился вновь – и был уже не серым, а ярко-белым. Серпик упирался в голубой океан звезды – это был уже не серпик, а яростный протуберанец, каких никогда не было и не будет у нашего спокойного Солнца.

Почему-то в этот момент я подумал о Саморукове. Я не видел в той звездной системе ничего похожего на коллапсар – надо сказать об этом шефу. Да нет, что я скажу: «Михаил Викторович, сегодня мне привиделась Дзета Кассиопеи…»? Я же не сплю, черт возьми! Вот теплое стекло окуляра, а вот холодная труба искателя. Под куполом сумрачно, лампа у пульта выхватывает из темноты лишь стул и полуоткрытую дверь – выход на внешнюю круговую площадку.

Тихо щелкнул над ухом тумблер выключения экспозиции, кассета с пластинкой выпала из зажимов, и я взял ее в руки. У меня в ладонях был спектр звезды Дзета Кассиопеи!

Где-то внизу послышались шаги – двое поднимались по лестнице, будто духи подземелья, пробиравшиеся к звездному свету. Я положил кассету в пакет, втиснул новую в тугие, упиравшиеся зажимы, включил отсчет. Люлька медленно пошла вниз, и я спрыгнул, когда она коснулась пористого пола. Валера с Юрой стояли у пульта – два привидения в желтом неверном свете.

– Как бдится? – спросил Юра.

Ему не хотелось разговаривать, ему хотелось спать.

– Неплохо, – ответил я. – А ты почему здесь?

– Шеф, – коротко объяснил Юра. – Он считает, что теоретик должен уметь все. Вот и приходится…

Мы сидели у пульта и пили чай из большого китайского термоса. Мне казалось, что чай пахнет темнотой. Понятия не имею, как пахнет темнота, но только в желтом полумраке, только под звездной прорезью купола я пил такой обжигающе вкусный чай.

– Юра, – сказал я, – ты видел в телескоп планеты?

– Не стремлюсь, – величественно махнул рукой Рывчин. – Правда, в детстве мне показывали Сатурн.

– Я не о том. В других звездных системах. Например, в системе Дзеты Кассиопеи.

У Юры мгновенно прошел сон. В глазах вспыхнули смешинки, рот расплылся в улыбке.

– Какие планеты? Три недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком? Погляди на Валеру – разве он похож на человека, который видел у других звезд планеты?

– Ладно, Юра, – вступился Валера, морщась. Голос Рывчина звучал под куполом, как набат, он нарушал тишину ночи и неба, и Валера воспротивился кощунству.

– Читай учебник, – посоветовал Юра, – а то станешь как Сергей Лукич…

Сергей Лукич Абалакин, шеф второй группы теоретиков, был притчей во языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать назад, и этот труд настолько подорвал его силы, что с тех пор Абалакин не опубликовал ни одной работы. Сотрудники его печатались неоднократно и в примечаниях благодарили шефа за «стимулирующие обсуждения». Юра рассказывал, что на последней конференции по нестационарным объектам Абалакин решился выступить с десятиминутной речью о квазарах. Говорил он невнятно, крошил мел и испуганно смотрел в зал. Его спросили: может ли ваша модель объяснить переменность блеска квазаров? Абалакин пожал плечами и пробормотал:

– Наверно…

После некоторого колебания он добавил:

– По-видимому… возможно… – И закончил: – Но маловероятно.

С тех пор в обсерватории на любой каверзный вопрос отвечали единым духом без пауз между словами: «наверно, по-видимому, возможно, маловероятно».