Капкан - Страница 1

В зудящую шею колючими жалами впивалась потница; от тяжести ноши подламывались колени. Весь долгий путь волоком и после, мучительно выгребая веслом, Ральф с неотступной тревогой думал о Пороге Призраков, который ждет впереди, о человеке, который настигает их сзади.

Он был рад, когда это произошло, наконец, когда они приблизились к зловещей стремнине, и он увидел, как Лоренс Джекфиш, сидевший на носу лодки, вскочил на ноги, указывая веслом единственный надежный ход сквозь неистовство рваных потоков. Зажатая узловатыми скалами, река неслась ровной, упругой струей, и Ральфу почудилось, что, если тронуть горячими пальцами тугую гладь, вода окажется твердой и скользкой на ощупь, точно полированная бронза. Опасность подстерегала дальше, за горловиной, где взбаламученная, обезумевшая река бурлила десятками водоворотов среди полускрытых пеной валунов.

Лодка невероятными зигзагами металась по курсу, который указывал Лоренс. Скорчившись над веслом, чтобы круто повернуть нос суденышка вправо, Ральф краем глаза увидел прибрежные утесы и понял, что их со скоростью самолета несет в пучину.

А потом внезапно они очутились на тихой воде, пороги были позади, и Ральф всхлипнул от облегчения над поднятым веслом; молоденькая женщина оглянулась в изумлении, а индеец насмешливо фыркнул. Сп асены. Благословенная минута… Но Ральф и сейчас помнил, он помнил все время, что за ними, быть может, гонится по пятам разгневанный мститель — беспощадный, грозный, стремительный…

В чудовищно благонадежной и респектабельной фирме нью-йоркских стряпчих «Бизли, Прескотт, Брон и Брон» не было, вероятно, человека, более благонадежного и респектабельного, чем Ральф Прескотт. Он вел дела так же хладнокровно и осмотрительно, как играл в шахматы. Вспылить, повздорить сгоряча было для него так же немыслимо, как ввязаться в уличную драку. Поэтому он был неприятно удивлен, обнаружив, что с некоторых пор стал раздражителен, брюзглив и склонен вступать в перебранки со своими клиентами, официантами в ресторанах и шоферами такси.

«Заработался, — думал он. — Надо разгрузить себя немного. Эти переговоры с гидроэлектрической компанией — слишком большое напряжение… Попробуем заняться гольфом». Однако выяснилось, что занятий гольфом и даже (небывалое легкомыслие!) вечера, проведенного в мюзик-холле, а не дома над бумагами, которыми был вечно набит его солидный портфель, недостаточно, чтобы унять расходившиеся нервы: из ночи в ночь его будили неведомые страхи, и он лежал без сна, цепенея от смутных и недобрых предчувствий.

Дожив до сорока лет, Ральф Прескотт был более чем когда-либо холост. Причина? Ни одна девушка, которую он знал, не могла сравниться с его матерью, человеком такого нравственного совершенства, душевной гармонии и поразительной чуткости, что ради ее милого общества он был готов пожертвовать любым сердечным увлечением. Но вот уже два года, как она умерла, и если прежде, выманив его в полночь из-за письменного стола, она поболтала бы с ним за стаканом молока и, рассмешив остроумной шуткой, отправила спать, — теперь, чтобы как-то заполнить пустоту одиночества, он с тяжелой головой засиживался за работой до часу, до двух ночи, а то и до рассвета.

Приветливый, серьезный человек был Ральф Прескотт: худощавый, в очках, чуточку наивный, пожалуй. В кругу немногих друзей — адвокатов, врачей, инженеров, биржевых маклеров, которых он знал еще со студенческих лет и каждый вечер встречал в Йельском клубе,[2] к нему относились тепло и ровно.

Человек трезвого ума, строгий и неподкупный страж законности, он сохранил к Изящным Искусствам и Изящным Условностям то же благоговейное отношение, что и в студенческие годы, когда, слушая лекции профессора Фелпса[3] по литературе, издалека, почтительно склонил голову перед Торо, Эмерсоном, Рескнном, перед идеями гуманности и разума. Не пробивная сила, не умение стращать, нажимать и пускать пыль в глаза, свойственные более практическим его коллегам, снискали ему добрую славу в юридическом мире, но сосредоточенность и особый, предупредительно-дружелюбный тон в обращении с судьями и присяжными.

И вот как-то в мае, в начале двадцатых годов, Ральф Прескотт почувствовал, что с нервами у него дело обстоит из рук вон плохо.

Была суббота, и он снарядился на собственной машине за Белую Равнину, чтобы поразмяться на площадке для гольфа в загородном клубе «Букингемская Пустошь». Двухместный автомобиль, с аккуратненькими никелированными бамперами, сверкающими чистотой зеркальными стеклами и строгими свеженакрахмаленными холщовыми чехлами на сиденьях, имел удручающе приличный вид, словно похоронное бюро.

Весна запаздывала, это был первый погожий субботний день, и все в Нью-Йорке, кто мог вывести на улицу хоть какой-нибудь мотор на колесах — будь то «фордик» образца 1910 года или «роллс-ройс» последнего выпуска, лимузин или сотрясаемый страстной дрожью мотоцикл, — в едином порыве устремились за город. Осторожно свернув на Пятую Авеню с Восточной Тридцать Седьмой, где находилась его скромная квартира, Ральф понял, что усталому человеку нечего и думать пробиться сквозь коварную, неподатливую массу транспорта. Только рискуя машиной, а заодно и собственной жизнью, он смог втиснуться в общий ряд. Милю за милей полз он в хвосте у видавшего виды седана, в паническом страхе нажимая на тормоза всякий раз, как тот останавливался, пока, наконец, не возненавидел лысину, сияющую над рулем впереди. А тут еще приходилось все время зорко следить за встречным потоком, подступающим чуть ли не вплотную к его левому крылу; приходилось помнить о той машине, что норовила врезаться в него сзади.

«И это называется субботний отдых! — сокрушался он. — Нет, бежать, вырваться отсюда во что бы то ни стало! Что это за жизнь! Уехать бы куда-нибудь, где хоть можно шаг ступить свободно, отдышаться…»

Один раз, когда его остановил на самом перекрестке полисмен-регулировщик, и другой раз, когда какой — то мальчишка выскочил на мостовую прямо ему под колеса, у него едва не остановилось сердце от ужаса, жуткого и пронзительного, как вопль сумасшедшего. Напряжение так и не отпускало его всю дорогу, он только с отчаянием ждал, когда кончится эта пытка.

Но вот уныло замельтешили мимо и остались позади бензоколонки, киоски-сосисочные, уродливые жилые дома, и Ральф въехал на территорию Букингемского загородного клуба. Простор, тишь. На извилистой, мощенной гравием дороге, обсаженной рододендронами, он остановил машину и навалился на баранку обмякшим телом.

«Надо заняться собой хорошенько, — размышлял он. — Состояние — никуда. И курю слишком много…»

Клубная раздевалка нагнала на него еще большую тоску, чем обычно.

Сырые цементные стены, щербатые цементные полы, запах пота, джина, застиранных купальных полотенец; немолодые полнеющие бодрячки в спортивном белье, взрывы преувеличенно молодцеватого смеха, хвастливые и не всегда удачные остроты по поводу выигранных партий… Это логово издавна вызывало в нем брезгливое чувство, а сегодня здесь было совсем невмоготу. Он облегченно вздохнул, когда его подхватило и втянуло в свою орбиту бронебойное оживление мистера Э. Вэссона Вудбери.

Вудбери состоял председателем спортивного комитета, а также вице-президентом и коммерческим директором всесильной чулочной компании «Век Ажура», чьи шелковистые изделия обтягивают ножки доброй половины молодых женщин в Америке начиная с работниц — японок на снэтлских консервных заводах и кончая нью — йоркскими хористками. Кругленький, плотный и самодовольный, мистер Вудбери напоминал большую и сочную куриную ножку из фрикасе, поданного к воскресному обеду, а его громкий внезапный смех резал ухо, как скрежет тормозов под ногою неопытного шофера.