Капитан звездолета (сборник) - Страница 39

Брандт говорил не переставая.

…Да, да. Говорить, говорить, вперемежку ерунду и серьезное, отвлечь внимание русских… Еще не все потеряно… Он всегда был удачником, “Клифтон — счастливая звезда” — так звали его те, с кем он работал. И Брандт продолжал говорить, нервно похохатывая, оглядываясь и улыбаясь.

— Довольно болтать! Молчать! — прикрикнул Леонтьев.

Шпион понял, что ускользает последняя надежда. И он решился: резко обернувшись, молниеносным движением нанес Владимиру страшный удар ногой в пах. Это произошло как раз у самого перехода из одной части туннеля в другую. Асанов бросился вперед, намереваясь оглушить шпиона ударом пистолета, но Брандт рванулся и нырнул в трубу туннеля. Прогремел запоздалый выстрел, и пуля, беспомощно взвизгнув, рикошетом отскочила от стены.

Бетонную трубу Асанов проскочил, не чувствуя, как обожгла локти и колени ее неровная поверхность. Уже перед самым выходом из отверстия, включив фонарь, он увидел Брандта: тот споткнулся, но тут же вскочил и, не оглядываясь, побежал по туннелю.

Туннелю, казалось, не было конца. Уже давно позади осталась неосвещенная его часть, вот вновь бесконечной лентой вытянулись плафоны, лившие таинственный свет на стены мрачного подземелья. Вспоминая позднее об этих минутах, Саша не мог сказать, слышал ли он топот ног убегающего Брандта. Не слышал он и того, как, преодолевая боль, бежал в каких-нибудь трехстах метрах от него Леонтьев.

А Брандт был занят одной-единственной мыслью: к колодцу, к колодцу! Там веревка и, может быть, спасение!

Асанов спрыгнул в колодец всего несколькими секундами позже Брандта. Едва переводя дыхание, он поднял голову к светлеющему кружку вверху и увидел беглеца, с ловкостью обезьяны карабкавшегося по веревке. Александр выстрелил, стараясь не попасть в Брандта.

— Что случилось, товарищ полковник? — послышался голос наверху.

Этот искаженный трубой голос подействовал на Брандта подобно удару. Асанов заметил, как движения рук его, перехватывающих веревку на узлах, замедлились, потом он как бы замер в нерешительности, а в следующую секунду тело его оторвалось от стены и полетело вниз.

В двери колодца показался Леонтьев.

ЭПИЛОГ

В купе уютно светила лампа. Из репродуктора неслась негромкая мелодия вальса. Мерно перестукивали колеса поезда.

— Люблю ездить. — Леонтьев сделал два шага по купе. Потом, помолчав, спросил: — Ну, а каковы теперь твои планы?

Асанов смотрел в окно и думал о последних часах, проведенных в городе. Сегодня утром они ездили туда, к памятнику-танку, туда, где похоронена Нина.

Не отвечая на вопрос Леонтьева, Асанов задумчиво проговорил:

— Я ехал в город, куда вели меня воспоминания юности. Мог ли я поверить, что спустя столько лет я смогу выполнить последнюю волю Нины… Теперь она была бы довольна…

— Да, теперь тобой будут довольны. — Владимир дружески опустил руку на плечо Саши.

В ясные дни из окна видны были горы. Подножие их скрывала толща плотного равнинного воздуха, и морщинистые вершины, оторвавшись от земли, плыли по небу с развернутыми парусами ледников. В предрассветной мгле льды были нежно-розовыми, как лепестки, как румянец ребенка, но когда солнце подымалось на небо, они блекли, голубели и в конце концов таяли в синеве, как сахар в теплой воде.

Эти далекие горы были так прозрачны, так непрочны, что не верилось в их существование. Они казались складками на кисейном пологе неба. И вдвойне было странно, когда их очертания проступали на небесной эмали в разгаре среднеазиатского дня, наполненного зноем, известковой пылью, ревом ишаков и автомобилей, скрежетом трамваев и арб, криком, звоном, бранью, песнями и гудками…

На рассвете, сидя в кресле у окна, министр смотрел на горы. Он был очень болен, смертельно болен, и знал это. Комната его пропахла лекарствами, мебель была по-больничному белой, даже жена приходила сюда в косынке и белом халате. Ночи министра водного хозяйства республики были ужасны: душные южные ночи с парным воздухом, которым противно дышать, потными простынями, саднящей болью в боку. Всю ночь он ворочался и думал, а когда начинали светлеть щели в соломенных занавесках, садился в кресло у окна и продолжал думать…

О воде.

Всю жизнь он думал о воде. Этой весной уровень в реке ниже многолетнего. В низовьях необходимы насосы, вода опять не достанет до рисовых полей. А в верховья надо послать контролера: люди наливают слишком много воды и портят почву. В Намангане строится завод дождевальных машин, плотина водохранилища требует ремонта, в Голодной степи засолили почву, просят воды для промывки.

Воды!.. Воды!.. Воды!.. — вечный припев Средней Азии.

“Где кончается вода, там кончается земля!” — гласит восточная пословица. Там, где есть вода, — зеленые рисовые поля, белая пена хлопчатника, бахчи с полосатыми арбузами, бархатистые персики, виноградники, рощи, сады. Где нет воды — сухая потрескавшаяся равнина, бурые пучки обгоревшей травы, саксаул, горькая полынь, песчаные волны барханов.

Египет называют даром Нила. Средняя Азия — дар лопаты. Сотни поколений рабов и крестьян перелопачивали жирную землю, давая путь воде. Жизнь приходила с водой. Рождались деревни, города, государства.

История Средней Азии — это история борьбы за воду. В периоды расцвета строили много новых каналов, в периоды упадка — забрасывали старые. Приходили знаменитые завоеватели, разрушали города, уничтожали плотины, но едва только оседала пыль, поднятая копытами их коней, вновь трудолюбивый крестьянин брался за лопату, чтобы наполнить водой арыки — артерии страны.

Но сколько бы он ни копался, вода была чужая. Она принадлежала персидскому шаху, согдийскому афшину, арабскому калифу, монгольскому хану, хану бухарскому, хивинскому, кокандскому, русскому царю, своим собственным баям. Земля была рядом, земли было сколько угодно, но без воды она не стоила ничего.

Сколько лет было министру (тогда еще не министру, а просто безземельному батраку Митрофану Рудакову), когда он взял в руки винтовку, чтобы драться за землю и воду?

И после он отдал ей всю свою жизнь. Он дрался за воду с басмачами, баями, кулаками, с вредителями, маловерами, бюрократами, консерваторами, лодырями, болтунами. Он дрался в окопах и на съездах, в кабинетах, лабораториях и проектных мастерских, но больше всего на стройках, где звенят кетменями смуглые землекопы с цветными платками на поясе, а экскаваторы вытягивают шеи и лязгают жадными железными челюстями.

Вся его жизнь — борьба за воду… но жизнь подходила к концу, таяла, как дымка далеких гор в знойной синеве полуденного неба.

В 10 часов, начиная рабочий день, в дверь стучит секретарь Исламбеков, плотный коренастый мужчина с черными усами. Голос у него густой, солидный, уверенный. Исламбеков деловит, безукоризненно точен, исполнителен. Рудаков очень ценит его, но немножко недолюбливает и за его усы, и за его голос, и даже за деловитость. Вероятно, дома у себя Исламбеков рассказывает своей жене, что он заправляет всем министерством; возможно, он надеется со временем стать министром.

Рудаков подписывает бумаги, потом принимает посетителей. Большей частью это председатели колхозов и гидротехники. Колхозники просят воды, инженеры достают ее. И Рудаков слушает, спорит, запрашивает, распоряжается, разносит, обещает, приказывает, пишет, диктует, возмущается, волнуется…

Из-за воды, о воде.

Дел по горло, а сил в обрез. Уже к полудню на щеках у него красные пятна, под глазами мешки, пухнут пальцы, колет в боку. И, чувствуя, что силы иссякают, он торопливо обрывает посетителей, сердится на терпеливого секретаря.

Затем приходит жена — чернобровая, с усиками на верхней губе, такая пышная, что, кажется, платье вот-вот лопнет на ней. Жена ставит на стол тарелочку с манной кашей и сердито кричит на секретаря:

— Довольно! Уберите бумажки! Митрофан Ильич устал…