Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма - Страница 8

Капитан Рязанцев в отличие от них не торопился выносить самому себе приговор. Пусть вынесут другие, когда и если они все-таки пробьются к своим. Да, он, как и те, кто застрелился, понимал, что его обвинят в трусости и предательстве и расстреляют. Наверное, правильно. Командир, который позволяет врагу отрезать свое подразделение от других частей бригады, позволяет врагу окружить вверенный ему батальон, не может не считаться трусом и предателем. Кто же он еще? Ты загубил то, что тебе доверила страна. А тебе доверили людей и боевую технику, над созданием которой трудились тысячи рабочих по всему Союзу. Твое неумение и нерешительность в нужный момент – это и есть трусость и предательство.

И не может послужить оправданием то, что при постановке задачи не сообщены были сведения о расположении финских войск, то, что бригаду в тылу врага неразумно было дробить и разбрасывать по большой территории. Если ты действительно командир, а не выскочка или слизняк, ты не допустишь гибели своего подразделения, как бы ни складывались обстоятельства. И капитан Рязанцев не собирается успокаивать и оправдывать себя тем, что не он командовал батальоном, когда они попали в финскую ловушку и оказались запертыми со всех сторон в этой деревушке из четырех домов. Весь комсостав батальона в ответе за судьбу своего батальона.

Так думал капитан Рязанцев, который пятнадцать минут назад стал комбатом. А десять минут назад принял нелегкое решение и приказал собрать комсостав батальона, чтобы довести его до подчиненных.

В доме, оставленном финскими кулаками (или как они у них зовутся, Рязанцев точно не знал, но дом-то добротный, кулацкий, и хозяйство при нем не бедняцкое и даже не середняцкое), было тепло. Финн-кулак приготовился к зиме, забив под завязку дровяной сарай сосновыми поленьями. Хоть что-то в их положении могло радовать: красноармейцы, вваливаясь в эту и другие три дома с сорокаградусного мороза, могли отогреться. И другая смена выходила в караулы нормально отдохнувшей, чтобы засесть в засадах и окопах, вырытых вокруг деревушки. Вот еды от кулака, собаки, не перепало: то ли с собой вывез до последней крошки, то ли финские войска выскоблили все кулацкие закрома. А жаль. Еды у них было в обрез, приходилось строго нормировать и экономить, новую взять неоткуда.

Комсостав батальона рассаживался за столом, за которым не так уж и давно восседал финн-хозяин со своей семьей, может быть, с батраками, и наворачивал за обе щеки наваристые щи и жаркое. «Мысли о жратве – гнать», – приказал себе Рязанцев. И заставил себя думать только о той задаче, которую он поставит перед младшими командирами. Новый комбат ждал, когда соберутся все, сидя над разложенной картой и обхватив затылок руками. Иногда он поднимал голову и оглядывал молчаливых и уставших командиров. Они садились на лавки. Те, кто пришел с мороза, не снимали полушубки и шинели, только стаскивали буденовки, танковые шлемы, рукавицы и трехпалые перчатки, укладывая рядом с собой на скамьи – может быть, уже через минуту предстоит возвращаться на боевые позиции. Комната заполнялась кашлем, запахами овчины, гари, мазута, бензина и табака. У младшего комвзвода Лехи Мельникова перевязана голова – дурацкий рикошет от танковой брони. У старшего лейтенанта Иловану висит на перевязи прострелянная рука. Раненых тоже прибавляется каждый день. В другом доме, в самой большой из его комнат устроен их полевой лазарет. Скоро его придется расширять и на вторую комнату. Йод, бинты, спирт еще есть. Пока еще есть.

За стенами время от времени раздавались винтовочные хлопки. За ними следовали ответные выстрелы, иногда трещала очередь, и все вновь смолкало. Такая у них сейчас идет война. В светлое время финны носу не кажут из леса, но оттуда работают их снайперы. Неуловимо перемещаясь в белых масхалатах за деревьями, зарываясь в снег, они выцеливают красноармейцев, производят выстрел и уходят, чтобы вновь подползти. Редко, но получалось истребить снайпера, обнаружившего себя выстрелом. В основном, случайно, шальной пулей. Особо лес свинцом не прошьешь – патроны настрого приказано экономить, боеприпасов никто не подвезет. А как темнеет, финны пробуют подползать к окопам и забрасывать их гранатами. Иногда им удается добросить гранаты до танков и других машин. Однажды финны отважились на ночной штурм, но были отбиты и больше подобных попыток не предпринимали, отдав предпочтение излюбленной партизанской тактике.

Комнату освещала керосинка несмотря на то, что на дворе еще не стемнело. Но пришлось заколотить все окна досками. Нельзя подносить финским снайперам таких подарков как возможность стрелять в окна.

Наконец пришли последние, кого ждал Рязанцев – отделенный командир Якуба и помкомвзвода Петрунин. Новый комбат опустил руки с затылка на карту:

– Товарищи командиры! – Рязанцев дождался, чтобы все глаза были подняты на него. – Я как командир батальона принимаю решение прорываться из окружения. Подготовку начинаем немедленно. Прорыв осуществляем двумя группами. Первая – танковая. Колесные машины бросаем. Танковая группа отвлечет внимание и даст возможность уйти второй группе. Вторая пойдет на лыжах, с санями. Прошу внимания на карту…

Комбат взял в руку карандаш, подвинул карту ближе к середине стола, но показать ничего не успел.

– Да ты что, капитан! Что несешь! В своем уме, спрашиваю! – вскочил со своего места уполномоченный особого отдела Полевой. – Товарищи! – он уткнул разведенные пальцы обеих рук в березовую столешницу, навис над столом. – Вы же знаете, вчера пришла радиограмма от товарища Штерна[7]. «Держитесь, помощь идет»! Ты, капитан, отказываешься исполнять приказ?!

– Когда она придет? Откуда она придет? – Рязанцев стиснул кулаки, в одном из которых оказался зажат карандаш. Говоря, он постукивал кулаками о стол. – Дорога Лавоярви-Лемети перерезана, дорога Уома-Кяснясоляя перерезана. Тридцать четвертая «элтэбээр»[8] в кольце. Сто семьдесят девятый «эмэсбэ»[9] вот уже неделю безуспешно пробивается к ним, несет потери и сам может быть окружен. Раньше чем через две недели помощи не будет. Эх, кабы знать, что две недели! А то и месяц! Что тогда останется от батальона?

– Товарищи! – уполномоченный особого отдела Полевой выпрямился, завел большие пальцы под ремень, с силой провел под ним, оправляя гимнастерку. Медленно обвел взглядом комсостав, его губы дрожали. – Налицо пораженчество и паникерство. Я уверен, причиной тому элементарная трусость капитана Рязанцева. Он хочет спасти свою шкуру ценой нарушения приказа, любой ценой. Мы – советские люди, мы не можем бежать от врага…

– Садитесь! – перебил Полевого комбат. – Выскажете особое мнение в штабе, когда каждому из нас дадут оценку, а сейчас будете подчиняться.

– Я запрещаю выход из окружения! – громко и размеренно сказал особист.

Рязанцев врезал обоими кулаками по столу.

– Я командир батальона и мои распоряжения выполнять!

– А я здесь поставлен партией и народом, чтобы не допустить предательства, – уполномоченный особого отдела опустил руку к кобуре, расстегнул ее. – Чтобы заставлять исполнять приказы командования, – Полевой вызволил из кобуры наган, направил его на Рязанцева. – Пресекать измену.

– Отвечать перед партией и народом за судьбу батальона буду я, командир батальона, – капитан смотрел в направленное на него подрагивающее дуло. – А ты, Полевой, будешь мне подчиняться. Опусти оружие и сядь на место!

– Именем Союза Советских Социалистических Республик, пользуясь вверенными мне особыми полномочиями, – рука особиста перестала дрожать. Командиры взводов и отделений превратились в камень и перестали дышать. Неизвестно, что творилось в голове каждого их них, на чьей стороне они были. Вмешиваться они не имели права и не вмешивались.

– За трусость и предательство я приговариваю капитана Рязанцева к расстрелу.

– Не делай глупости, Полевой, – устало проговорил Рязанцев.