Капитал (сборник) - Страница 14

Вышел я на крыльцо, жадно вдохнул от самого неба и краем глаза уловил движение. Кто-то маленький юркнул за дом.

Похромал я вслед, приготовив на случай собак обломок кирпича.

Возле поленницы, богато поросшей грибами, стояли бок о бок двое детей. Мальчик лет восьми и девочка, года на два младше.

– Привет, детвора! Играете? – расплылся я в улыбке, как квашня, и выбросил кирпич.

Они молчали, рассматривая меня без детского страха в глазах. Мальчик держал в руке старый железный утюг, а девочка что-то прятала за спиной.

– Классная у тебя игрушка, – кивнул я на утюг. – Или ты им с хулиганами дерёшься?

Мальчик оскалился мне в ответ. Он не понимал меня.

– А ты что прячешь? – спросил я девочку, заглядывая ей за спину.

Она сжимала погрызенную лягушку, которая дёргала одной оставшейся лапой.

Вентилятор обдувал меня. Пот испарился, становилось зябко, но я терпел и выедал себя изнутри, вспоминая, что потом больше ни разу не ходил в тот дом и не носил детям еду, хотя собирался. Зато смотрел «Пираты Карибского моря – 2» и смеялся, когда Джек Воробей убегал от людоедов. Купил вэб-камеру и не доставал её из коробки, потому что она мне не нужна.

По вине «Пиратов» вслед за детьми на память пришёл другой Воробей, вокзальный бомж Женя Воробьёв. Он сел в тюрьму за хранение гранаты.

Это считается добрым делом, милосердием. Мол, бомжи мрут изо дня вдень, а ты выставляешь их беспощадными врагами человечества, тем самым даруя приют и трезвую жизнь.

Воробей пропил ум и никак не мог запомнить, что говорить на суде. Я вылавливал его около вокзальных ларьков и учил:

– Нашёл гранату на земле. Взял её с целью однажды использовать в рыбной ловле.

Он дрожал от напряжения, остервенело чесался и пытался повторить:

– Шёл на рыбалку… шёл… шёл…

Глаза его выражали мольбу ко мне, чтобы я подсказал.

– …Шёл… шёл… Забыл. Попроще бы!

Накануне суда Воробей пропал. Я ручался за него перед следствием, и потому под стражу он заключён не был. Глубоко сомневаясь, что у такого хватило ума и отваги сбежать, я навёл справки в больницах и морге, навестил пьяные притоны, пункты приёма посуды, рынки, подворотни, а нашёл у бывшей жены.

Он прощался с единственным на земле человеком, кто помнил его прошлое воплощение, когда он, Воробьёв Евгений Павлович, заведовал художественным отделом в местной газете, и вино требовалось ему для того, чтобы выводить из памяти чужие стихи, как рентгенлаборанты выводят радиацию.

К утру судного дня Воробей спятил: туго перетянул пальцы на левой руке проволокой и выждал, пока они отомрут.

Я услышал со стороны ларьков женский визг, побежал туда и застал Воробья, когда он сидел на лавочке торжественный, в чистой рубахе, и отламывал себе указательный палец.

– Это чтобы первый год прошёл счастливо, – пояснял Воробей собравшимся людям.

Я бросился к нему, но при виде меня он так дико взвизгнул, что я похолодел и замер.

– А это чтобы счастливо прожить второй год, – вывернул он средний палец.

Видимо, проволока была затянута плохо, и нервы отмерли не полностью. Вслед за хрустом глаза Воробья навострились, и он, оставив повисший средний палец, легко отломил безымянный.

Я обхватил его за плечи, стиснул что было силы, но он, завизжав, успел одним рывком выдернуть из сустава мизинец.

Однажды я навещал его в психушке и познакомился там с медиком Ольгой. Она крала психотропные препараты, а я стал покупать их, фиксируя наши встречи на скрытую видеокамеру. Хлопотное занятие, некрасивое, как с её стороны, так и с моей.

Мы играли друг перед другом, изображали из себя тех, кем не были. Она заклеивала пачки таблеток в почтовые конверты и пискляво материлась, что, по её мнению, соответствовало повадкам наркодиллера, а я в ответ таскал на шее красный галстук, читал стихи, называл себя непонятым художником, и в итоге Ольга влюбилась. «Впервые в жизни люблю и счастлива!» – клялась она.

После задержания, узнав, кто я, Ольга умерла. У неё встало совершенно здоровое сердце.

Уфф! Обжёг пальцы! Сигарета дотлела, я забыл про неё. Было ощущение, что прошло несколько часов.

Выключил вентилятор и понял, что это он – из-за него я трясусь и хочу ломать себя, как Воробей. Бежать на перрон и слёзно молить людей, чтобы они не делали никому зла. Упасть хочу на колени и ползти сто километров к могиле Ольги. Забрать потом себе тех детей, кормить их и учить говорить.

Но сначала бросился к сейфу и схватил брошюру «Свет-1». Прочитал:

– Мне долго стучаться?! Ты откроешь? – послышался Ксюхин голос из-за двери.

Я пихнул вентилятор обратно в сейф, запер дверцу и убрал ключ в карман штанов. Едва Ксюха переступила через порог, я упал перед ней на колени и обнял её за ноги.

– Не ходи ко мне! Прокляни меня и не ходи! – проговорил я.

– Что, били?! – вскрикнула она. – Кто? Почему погром?

– Слушай, – поднялся я. – Сейчас ты забудешь, что знала меня, такую сволочь. На полгода или год. Пока я не закончу здесь, пока не уеду. Потом дам тебе знать, заберу тебя отсюда, но сначала спрячусь, чтобы ерусалимцы забыли меня. Поняла?

– Нет, – усмехнулась Ксюха.

– Не важно. Прощаемся! – я толкнул её к выходу. – Опасно!

– Что у тебя с глазами? – спросила она, сопротивляясь уходить. – Мне видно, как лопаются капилляры. Ты сейчас кровью заплачешь.

Я отвернулся от неё и упёрся лбом в стену.

– В монастырь надо, – шепнул. – Или умереть, но чтобы с пользой. Прихватить с собой десяток подонков. Чтобы в мире стало лучше. Да! – стукнулся я головой.

– Вань! – позвала Ксюха. – На!

Она протягивала стакан и недопитую бутылку абсента.

Я вылил всё. Получилось до краёв.

– Неужели разом выпьешь? – спросила она.

Я зажмурился и поднёс стакан к губам. В нос ударил ядовитый травный запах. Ведь не выпью!

Открыл глаза – слепит утро. Лежу раздетый на топчане, покрыт простынёй. В кабинете порядок. Мебель целая, а на столе записка: «Ну, ты спать! В обед зайду».

Встал, прошёлся. В одном стуле насчитал четырнадцать гвоздей. Стол был усыпан шляпками, как стразами.

Главное же, что не хотелось быть ни монахом, ни шахидом. Хотелось жить и в туалет.

Кофе заваривал уже второпях. Не терпелось испытать «Ночь».