Капитал (сборник) - Страница 10

– Успехов по службе, олень, – пожелал своему коллеге.

Он, сжавшись на полу, неуёмно визжал и сучил ногами.

В благодарность за доблесть Буян получил два свиных копыта. Потом ещё два, так как глотал их целиком, не разгрызая.

Пинками прогнав коллегу, я заперся, сел и подумал: «Остаётся отметиться перед бандитами, но куда мне с ватными руками и сотрясённым мозгом?»

Взял телефон и набрал Николая Николаевича. Хотя часы показывали половину третьего ночи, ответивший мне голос был бодр.

– Не спите, Николай Николаич?

– Да нет! Решил, знаете, прогуляться. Кстати недалеко от вас, мне зайти?

– Нет, гуляйте. Я звоню только по поводу…

– Гильотины? Завтра… вернее, уже сегодня утром будет готова. В восемь часов привезу!

– Николай Николаич! Мне привозить не нужно. Будьте добры, доставьте её господину Зурбагану. Скажите, что от меня. Хорошо?

– Мм…

– Сделайте, как для друга.

На том конце вздохнули.

– Николай Николаевич?

– Что ж, если, как для друга… – вяло ответил он.

Боль задремала, обняла меня тяжёлыми лапами, убрав когти, чуткая к малейшему шороху. Нужно было идти умываться, будить её, зверюгу, и я, чтобы встать со стула, решил сосчитать до десяти.

… девять, десять! Нет. Лучше заново и до двадцати.

… восемнадцать, девятнадцать… в дверь бойко постучали.

– Кто там? – глухо спросил я, и боль выпустила когти.

– Вань! – позвала Ксюха, моё ерусалимское счастье.

Боль, не успев зацепиться, свалилась с меня, настолько резво я бросился загонять в каморку Буяна и открывать дверь.

Ксюха вошла строгая, глазки злые, губы трубочкой.

– Что ты тут без меня устраивал? Почему меня не позвал? Почему я ничего не знала? Кто тебя бил? Где они? Откуда псиной пахнет? – расстреляла она меня вопросами. – Целовать тебя не буду. Иди умойся, свин!

– Ты почему ночами ходишь? – ответил я контратакой. – Тебе уши надрать, пиздушка глупая?

Ксюха, будто я назвал её мадонной, гордо задрала подбородок и указала пальцем в сторону умывальника. Палец нереально сверкал фальшивым перстнем.

Минут десять я плескался в раковине и отпихивал от себя пса. Он поднимался на задние лапы, падал на меня, хохоча гулкой пастью, а мне не хватало сил побороть его. Итого: сдвинутая раковина, разбитое зеркало и колено в челюсть.

Вышел я мокрый до носков и застал Ксюху за её любимым делом. Она наводила порядок на моём столе, раскладывала по стопкам бумаги. Исписанные листы укладывала в одну стопку, начатые или с коротким текстом – в другую, а чистые Ксюха презирала и прятала их с глаз долой.

– Ксюха! – всерьёз рассердился я. – У меня здесь пять материалов! Ты опять их смешала!

– Чего ты кричишь-то? – надулась она. – Я наоборот помогаю. У тебя бардак везде. Пистолеты с ружьями валяются…

– Куда ты дела пистолет и обрез? – спохватился я.

– В холодильник убрала, – пожала она плечами, удивляясь моей недогадливости. – Он всё равно зря занимает место. Один кефир внутри.

Зелёные глаза её косили, и вразнобой торчали уши, левое больше правого. На лбу, подбородке и щеках пестрели давнишние, подростковые шрамы. Нелепая и смешная, Ксюха, казалось, не имела права быть красивой, но как бы не так! Бог-геном специально напортачил с ушами и глазами, чтобы они отводили внимание людей от её опасной красоты.

Золотая, будто освещённая изнутри, кожа. Острые, как сколы камня, линии носа и подбородка. Пикирующие брови. При виде Ксюхи одолевало зло, что она иная, отдельная. Становилось обидно за других женщин, за красоту земную вообще. Прекрасное меркло рядом с Ксюхой и в отдалении от неё.

Потому и покрывали её лицо шрамы. Девчонки и мальчишки били Ксюху, чтобы она не отвлекала их друг от друга, чужеродная бестия. Завидовали.

Я не исключение, тоже боролся с чёрным желанием ударить Ксюху, очеловечить её кровью и синяками. Язык мой не поворачивался говорить ей приятные слова, ела сердце гордость. Как молящийся Богу сознавал своё ничтожество, если произносил хвальбу её красоте. Оставалось понарошку грубить ей, обзываться, и она, умница, понимала, что только так с ней и можно, нарочно задирала и провоцировала. В любви, в той, которая голышом и без стыда, я играл в насилие, брал Ксюху против её воли, и она от души подыгрывала. Насколько хорошо удавался из меня актёр, судить не возьмусь, потому что не всегда помнил, что играю, забывался.

– Знаешь, что я с собой взяла в дорогу? Глянь! – Ксюха победно подняла над головой длинное, как указка, шило.

– Удивляюсь, что ты не пришла с ним в заднице, – пробурчал я.

– Хха! – вскрикнула она и вонзила шило в стопку протоколов.

Провокация…

Зная, что Ксюха сильна и проворна, как Буян, я использовал запрещённый приём, туго намотал её пшеничные волосы себе на кулак. Она протяжно втянула в себя воздух: «Уффф!» – и поддалась, легла грудью на стол. Я не отпустил, задрал ей голову, и она, трагическая актриса, капая слезами на испорченную папку протоколов, поспешила сама засучить ситцевую юбку и приспустить трусики.

Нервная ночь напитала меня грешной силой. Ксюха стонала навзрыд. Она прильнула к столу щекой, яростно кусала губы и косилась своим огромным глазом, в котором сквозь слёзы горел восторг. Я любовался ею сверху, и сердце моё сердито барабанило, будто в дверь, торопило меня зайти за грань, нарушить правила игры.

Я вышел и вошёл ступенькой выше. Ксюха ахнула и покраснела, как от мороза. Мы замерли, оба в страхе перед новым пространством.

Она закрыла глаза и приподняла брови. С таким лицом дегустируют ценное вино или слушают живую скрипку.

– Мерзавец… – шепнула Ксюха.

Утром нас разбудил Николай Николаевич. Он передал от Зурбагана спасибо и бутылку португальского абсента.

В серой моей казённой биографии Ксюха отметилась цветными карандашами.

Как-то в окошке товарной конторы увидел новую работницу – её. Дочь Венеры Милосской и Чебурашки. Ошеломлённый, поспешил к себе.

Закрыл жалюзи (окна тогда ещё были целы), вымыл руки и торопливо успокоился.

В душе настал наплевательский покой, сердце почерствело, кровь остыла, и я пошёл знакомиться.

– Кх! Добрый день! – сказал я, покашливая в грешную руку. – Хожу, смотрю… кх!.. Недавно устроились?

Она подняла глаза, пронзив воздух длинными, как ёлочные иголки, ресницами.

– Я тоже смотрю, что кто-то ходит и замечать меня не хочет. Сразу видно, важный тип. Плевать, думаю, на него тыщу лет, на поросёнка.

Отпрянув от окошка, я выдал дурным басом:

– Дык, у меня дела! Я ведь… – и представился ей, назвав должность, звание и имя-фамилию.

– Дерьма-то, – нахально зевнула она. – Идите, не стойте. Работайте. Если что, меня Ксюха зовут.

Я вернулся в кабинет и залпом выпил литр воды. Отдышался и пошёл мыть руки.

Ночью снился воробей, у которого вместо крыльев были человеческие уши, и он шустро порхал ими.

Проснулся впопыхах. Сердце стучит, в трусах взведённый спусковой механизм. Воин!

Брился и чистил зубы, как в последний раз. Пришёл к ней с кровавой улыбкой и посечённым вдоль и поперёк лицом.

– Привет! – просунул в окошко шоколадку. – А что с ушами? Одно туда, другое сюда.

– Чтобы везде слышать, – прищурилась Ксюха, нацелив на меня игольчатые ресницы. – Я любопытная.

– Поэтому и шрамы?

– Я боевая, – она принялась грызть, не запивая, шоколадку. – Никого не боюсь.

– И меня?

Ксюха набила полный рот и, задрав подбородок, прочавкала:

– Фуеват будеф! Тебе у мейя еффё поуфица, мальфифка.

Ушёл от неё глупый, с пережёванной шоколадкой вместо мозгов.

Только помыл руки, только сел за стол воображать счастье, как дверь распахнулась, и шпингалет, на который она запиралась днём, упал посреди кабинета.

– Ха-ха! – возникла Ксюха. – Я не знала, что заперто! Чего делаешь?

Не успев застегнуться, я положил на колени журнал регистраций.

– Работаю, видишь!