Канун - Страница 90

Сверчков кисло улыбнулся.

— Командир тринадцатой роты, куда я был переведен из полковой пекарни, назвал меня баптистом за отказ взять оружие. Я сказал ему, что я толстовец, а он говорит: «Никаких толстовцев нет, а существуют вредные секты: скопцы и баптисты. Скопцом ты быть не можешь, потому что у тебя есть жена; стало быть, ты баптист, и никаких гвоздей». Я не стал с ним спорить, а он так и написал, что я баптист. А я баптистом никогда не был. Я толстовец.

— Баптисты, толстовцы и разные твои скопцы — одна плешь, — недовольно махнул рукою комроты, — все дело твое в том, что ты не согласен иметь винтовку. Тут черным по белому сказано о тебе: «отказавший узять оружие». Вот! Я же тебе скажу следующее: какая там у тебя программа — толстовская или скопцовская, — здесь, у шестнадцатой роте, безразлично: должен работать — и никаких. Винтовки не получишь, дадут тебе лопату или киркомотыгу вообще, что полагается. И действуй! Только не саботируй! Вы, толстовцы да скопцы, словом — попы разных мастей, — большие лодыри, саботажники. Вам бы только лежать на боку да мечтать о боге и о своей дурацкой божественной программе.

Он взял со стола препроводительную Сверчкова и, дав ее Прошке, сказал сердито:

— Отведи его преподобие толстовца Сверчкова Никиту у первый взвод.

Прошка расплылся в улыбке от «его преподобия» и сказал Сверчкову:

— Пойдем, преподобный.

По уходе Сверчкова комроты, продолжая волноваться, говорил комиссару:

— Еще плешь на нашу голову. Начнет этот поп наставлять штрафников на божественное. Ты, товарищ Нухнат, постарайся выявить сущность подобного элемента: насколько он вреден для советской власти, для рабоче-крестьянской Красной Армии. В общем, разбери по косточкам этого пресловутого толстовца. Я насчет религии, сам знаешь, ни в зуб ногой, а ты по божеству — мастер. Ты любого попа у щель загонишь и с Библией, и с «Часами», или как там называется ихняя литература.

Комроты волновало, как бы «пресловутый толстовец» не доставил много хлопот.

В тот же день ему пришлось поволноваться уже по другому поводу.

В роту были доставлены из военного трибунала четверо штрафников: трое — обыкновенные дезертиры, один — дезертир и подследственный.

Вновь прибывшие после регистрации были направлены в первый взвод.

Спустя немного времени в канцелярию пришел озабоченный комвзвода один и доложил, что один из новых штрафников не принимает казенной одежды и не сдает своей.

— Чем мотивирует? — раздраженно спросил комроты.

— Говорит, что он не осужденный, а подследственный, что знаком с видными ответственными работниками, что он не рядовой красноармеец, а комиссар какого-то края.

— Что не помешало ему попасть у штрафную роту, — прервал комроты и добавил: — Пошли его сюда.

Когда командир первого взвода вышел, комроты обратился к Тимошину:

— Что в бумагах этого комиссара, подследственного? Скажи кратко.

Тимошин пробежал бумагу.

— Подозревается в незаконной продаже воинских лошадей в Степном крае.

— Достаточно, — сказал комроты и уставился потемневшими глазами на входившего в сопровождении комвзвода один штрафника.

Тот подошел ленивой, развалистой походкой к столу, за которым сидел комроты.

— Вы — командир этой роты?

— Командир этой роты, — глухо отозвался комроты шестнадцать, не отводя от лица штрафника все более темневших глаз.

— Видите. Мне не хочется сдавать обмундирование. Френч и бриджи из очень хорошего материала, сшиты на заказ. В цейхгаузе, боюсь, одежда попортится.

— В цейхгаузе не попортится, а на работе — определенно, — сказал комроты.

— Вы, надеюсь, дадите мне чистую работу, — приятельски улыбнулся штрафник. — В канцелярии найдется дело… Или, например, отмечать на работе.

— Табельщиков нам не нужно. У нас не фабрика и не завод.

— Да… Но ведь я не просто красноармеец…

— Что значит — просто красноармеец? — спросил комроты.

Штрафник поспешно достал из грудного кармана большой, желтой кожи, бумажник, стал в нем рыться, говоря:

— Я комиссар Степного края. Вот документы. Потрудитесь взглянуть.

Он положил на стол несколько бумажек, заложил руки за спину и, снисходительно усмехаясь, смотрел на комроты.

А тот, не читая бумаг, отложил их в сторону, раздельно полувопросительно произнес:

— Ты комиссар… Степного… края?

— Да. Посмотрите документы, — раздраженно сказал штрафник.

— Стань, как полагается! Вынь руки из-за задницы! — вдруг гневно вскричал комроты звонким, задребезжавшим в стекле окна голосом.

Круто обернулся к комвзводу и, бледнея под смуглотою, сказал уже тихо и, как всегда, глухо:

— Чтобы больше не было разговоров о несдаче в цейхгауз обмундирования. Что это за новости? Я не узнаю вас, комвзвода один.

Тот молчал, красный до слез.

— Выдать ему, — указал комроты пальцем на штрафника, — лапти, порты и усе, что полагается. И послать его у нужники очки чистить, ибо потому что он не просто красноармеец, а комиссар-дезертир плюс подозреваемый в конокрадстве.

— Послушайте… — начал штрафник.

— Инцидент исчерпан, — спокойно перебил комроты, но, подумав секунду, добавил еще спокойнее. — Для первого раза очки с вас снимаются, пойдете на огород полоть гряды, но у дальнейшем не козыряйте. Мы козырей не любим — они нам не у масть. Ступайте!

И он кивнул головой.

Как и предполагал комроты шестнадцать, штрафник Сверчков доставил ему и комиссару много хлопот.

Сверчков списался с женой, живущей в Петрограде, и она привезла ему его документы, по которым выяснилось, что зарайский мещанин, пекарь по роду занятий, Сверчков Никита Иванов — член религиозного общества толстовцев, что он, при царском режиме призванный к отбыванию воинской повинности, отказался принять оружие, за что и был осужден в арестантские исправительные отделения сроком на четыре года и по отбытии наказания убеждений своих не переменил, а потому был навсегда лишен права жительства в столице и ее пределах.

— Десять с лишним лет назад я познал истину, — говорил Сверчков, — и с тех пор убеждения мои не поколебались и не поколеблются. Я против пролития чьей бы то ни было крови, даже против убийства насекомого.

— И вшу не убьешь? — спросил Сверчкова комроты.

— Не убью, ибо все живое должно жить. Я никому не дал жизни, а стало быть, не имею права и отнимать ее у кого бы то ни было…

— Значит, оставишь жить вшу — распространительницу заразы, не убьешь и ядовитого гада, к примеру змея? — опять задал вопрос комроты.

Сверчков уныло развел руками:

— Я им не дал жизни, не смею ее и отнимать.

— Ну ладно, Сверчков, — горячился комроты, — оставим ползучих гадов и кинем взор на гадов двуногих. Усе эти гады, с которыми нам приходится драться на фронтах, поверь мне, вреднее гадюки и твоей этой тифозной вши. Так рассуди, Сверчков Никита, сознательно: ежели уся Красная Армия не возьмет у руки винтовок и пулеметов, по твоему примеру, — то что тогда будет?

— Война прекратится, ибо никто не тронет безоружных.

— Фью! — свистнул комроты. — Видно, что ты на фронтах не бывал, а потому не знаешь, что там творится. Плохо ты, Сверчков Никита, учитываешь психологию золотопогонников. Да знаешь ли ты, что безоружных и беззащитных женщин и детей эти гады мучили и убивали! Нет, — приходя в азарт, вскрикнул комроты шестнадцать, — твое это скопцовское или толстовское учение — вредная и глупая плешь, только и усего! Комиссар с тобой бился и сознания не добился. Я с тобой канителюсь, а толку никакого. Закрутили твою голову твои толстовские попы, и перестал ты рассуждать нормально.

Успокоясь немного, комроты тихо добавил:

— Здесь, у шестнадцатой, оружия штрафникам не выдается, как ты и знаешь. Но по пекарской части работу дать тебе не можем. Пекарни ротной нет, есть полковая, где ты раньше и работал. Так что уж не взыщи, Сверчков, придется работать, что велят.

— Я ни от какой работы не отказываюсь. Но больше пользы мог бы принести на вашем ротном огороде, — сказал Сверчков. — Огородное дело я знаю и люблю.