Каникулы Элси - Страница 38

Снова и снова он вынимал письма своей сестры, читал и перечитывал их, тщетно стараясь убедить себя, что ничего опасного нет, что она просто не может быть настолько больной.

— Она еще такая юная, — думал он про себя, — и всегда была здоровой, не может быть, чтоб она умерла. — При этом слове он содрогнулся. — Ох, нет! Это невозможно! — восклицал он про себя. — Бог слишком милостив, чтобы послать мне такое ужасное переживание!

Он не получил последнего ее письма и был не совсем готов найти своего ребенка на краю могилы.

На следующее утро, после того как у девочки опять поднялась температура, по улице быстро неслась коляска. Из окошка выглядывал Хорас Динсмор, со слабой надеждой снова увидеть грациозную фигурку, стоящую на ступеньках крыльца, готовую приветствовать его прибытие с радостью и любовью. Но...

— Ух! — воскликнул он про себя, — конечно же, она еще не в состоянии покинуть свою комнату, но мой приезд скоро поднимет ее опять, мою драгоценность! Мой бедный, маленький птенчик! — добавил он со вздохом. Он все еще видел ее печальный, умоляющий взгляд. — Моя бедная крошка, ты получишь всю любовь и ласку, все, что только пожелает твое сердечко. Он выпрыгнул из коляски, смотря вверх на окна, не выглядывает ли она оттуда... Но ее не было видно, и он даже не обратил внимания на то, что все шторы были опущены, так как это была восточная сторона дома, и на нее светило жаркое летнее солнце.

У дверей его встретил слуга, со скорбным и печальным видом, но мистер Динсмор не стал задавать никаких вопросов, а просто кивнув в знак приветствия, взбежал по ступенькам. Он торопился в комнату своей дочери, не обращая внимания на пыль и дорожную грязь на его одежде.

Подойдя к двери, он услышал ее смех.

— Ах, ей, наверное, намного лучше, и скоро она станет опять прежней, ведь я теперь приехал, — пробормотал он про себя, с улыбкой открывая дверь.

Но, увы! Что за картину он увидел! Доктор, миссис Травилла, Аделаида и тетушка Хлоя — все стояли вокруг кровати, где лежала его маленькая дочь, беспокойно мечась и бессвязно бормоча в ужасном бреду. Она то судорожно дрожала от жара и кричала, то смеялась неестественным и истерическим смехом, и так изменилась, что ее невозможно было узнать. Маленькое личико стало худеньким, красивые волосы, которыми он так гордился, исчезли, большие выразительные глаза провалились, и их мягкий свет сменился диким, безумным блеском. Неужели это Элси? Его родная красивая маленькая Элси? Он едва мог поверить в это, и противное чувство ужаса и угрызения совести вдруг сковали его.

Никто не заметил его появления, так как глаза всех были устремлены на маленькую страдалицу. Но когда он приблизился к кровати, с сердцем переполненным для каких-либо слов, взгляд Элси упал на него, и с диким криком смертельного ужаса она прижалась к своей тете со словами:

— Ой, спасите! Спасите меня! Он пришел, чтобы отдать меня инквизиции! Уходи! Уходи! — она смотрела на него с выражением ужаса в глазах, и доктор, торопливо взяв его за руку, увел в сторону.

Но мистер Динсмор не послушался.

— Элси! Доченька! Это я! Твой папа, который очень тебя любит! — Все это он произнес с острой болью в голосе, наклоняясь над ней и стараясь взять ее за руку. Но она вырвала ее и опять прижалась к Аделаиде, пряча свое личико и содрогаясь от страха.

Мистер Динсмор громко застонал и не стал противиться доктору, который вывел его из комнаты.

— Этот бред от высокой температуры, — сказал доктор Бартон в ответ на мучительный вопрос, застывший в глазах отца, — она придет в себя, если останется в живых.

Последние слова были произнесены пониженным тоном.

Мистер Динсмор закрыл лицо и издал стон отчаяния.

— Доктор, есть ли какая надежда? — спросил он хриплым шепотом.

— Вы хотите, чтобы я сказал то, что я думаю? — спросил доктор.

— Да, да! Пусть я буду знать самое худшее! — последовал ответ.

— Тогда, мистер Динсмор, я буду с вами откровенным. Если бы вы вернулись хотя бы неделю назад, я думаю, что ее можно было еще спасти. Возможно, даже если бы вчера утром, пока она еще была в здравом разуме, но теперь, я не вижу ни единой искорки надежды. Я еще не встречал никого, кто бы выходил из такого состояния.

Он вздрогнул, когда мистер Динсмор опять поднял свое лицо. В одно мгновение оно стало бледным, изможденным, исказившимся от горя.

— Доктор, — произнес он глухим, надломленным голосом, — вы можете забрать все мое состояние, только спасите моего ребенка. Я не смогу жить без нее.

— Я сделаю все, что возможно, — ответил доктор с глубоким сочувствием, — но спасти ее может только Великий Врач. Мы должны обратиться к Нему.

— Доктор, — хрипло произнес мистер Динсмор, — если это дитя умрет, я сойду в могилу с клеймом Каина, потому что я убил ее своей жестокостью. И, ах! Доктор, она единственный свет моих очей, радость сердца моего! Как я могу с ней расстаться? Спасите ее, доктор, и я буду вам вечно благодарен.

— Знаете, дорогой сэр, вы напрасно казните себя, — утешительно возразил доктор. — Я слышал, что о вас говорят как об очень любящем отце, и из своего собственного наблюдения я сделал такой же вывод. О том же свидетельствует и любовь к вам вашей маленькой девочки.

— Да, я был им, кроме одного случая. Я настаивал на послушании даже тогда, когда мои распоряжения противоречили ее добросовестному исполнению Писания. Но она была твердой. У нее дух мученицы, а я был очень суров в своих мерах, чтобы смирить, как я считал, ее упрямство, — проговорил отец голосом, временами едва уловимым от переполнявших его чувств. — Я думал, что был прав, но теперь я вижу, что ужасно ошибался.

— Еще есть жизнь, мистер Динсмор, — сочувственно заметил доктор. — Здесь уже не в человеческих силах что-либо сделать, но Тот, Кто воскресил мертвого ребенка начальника синагоги и возвратил сына вдове из Наина, может вернуть и вашего ребенка в ваши объятия. Позвольте мне умолять вас обратиться к Нему, уважаемый сэр. А я должен вернуться к своему пациенту. Боюсь, что вам просто необходимо держаться в стороне, пока не произойдут какие-либо изменения. Ваше присутствие, кажется, сильно ее волнует. Пусть это не приводит вас в отчаяние, — добавил он, заметив выражение острой боли на лице мистера Динсмора. — Это обычное явление в таких случаях, когда умирающие отворачиваются от тех, кого они больше всех любят.

Мистер Динсмор ответил только лишь пожатием дружественно протянутой ему руки и торопливо ушел в свою комнату.

Там, где его не видело ни одно человеческое существо, он предался горькому терзанию и самоосуждению.

Несколько часов мистер Динсмор ходил по комнате, издавая стоны и терзаясь в муке, которой он никогда раньше не переживал.

Его обычная щепетильная аккуратность была совершенно забыта. Он даже не вспомнил, что был в дороге несколько суток, ехал по жаре и пыли, ни разу не сменив одежду. Не сознавал он и того, что много часов не прикасался к пище.

Прозвенел звонок к завтраку, но он не обратил внимания на приглашение. Тогда Джон, его верный слуга, постучался в дверь. Не получив ответа, он вынужден был печально возвратиться в кухню со своим подносом, на котором были соблазнительные яства, приготовленные им с особым старанием в надежде заставить своего мистера поесть.

Хорас Динсмор не мог находиться в стороне от своего ребенка, пока она все еще была жива. И хотя он не мог приблизиться к ее постели и держать ее маленькую ручку в своей, он хотел находиться там, где бы мог слышать звуки ее голоса, которые, увы, скоро должны были смолкнуть навеки.

Он бесшумно вошел в комнату и сел в дальнем углу, где она не могла бы его видеть.

Девочка стонала от боли, и эти звуки ранили его в самое сердце. Хорас опустил голову на руки, стараясь заглушить тревогу, возраставшую с каждым словом, которое достигало его слуха, словом, произносимым милым голоском его дочери:

— Да, мама, да, я иду! Возьми меня к Иисусу!

Затем жалобным голосом, полным отчаяния: — Я совсем одна! Никого нет, кто бы любил меня. Ох, папа, поцелуй меня, только один раз! Я буду хорошей, только я должна любить Иисуса больше и всегда быть Ему послушной.