Камушек на ладони. Латышская женская проза - Страница 14

— Ты остаешься дома, в любую минуту может приехать мать или Велта. Тогда заприте дверь и положите ключ… ты знаешь куда.

Лайла знала куда. Стоя за дверью в хлев, Лайла слышала разговор хозяйки с хозяином и знала, что мать уже удрала со своим фрицем, а Велта еще раньше матери, так что никто за ней не придет и никому она не нужна.

Порывалась крикнуть: — Ты же знаешь! — но не крикнула. Лайла лишь тяжело вздохнула, сжала губы, отвернулась и покраснела. Ей было стыдно за хозяйку. Так стыдно, что она даже не стала проситься, чтобы взяли с собой, говорить, что ей страшно здесь оставаться одной. Потом — да. Потом она кричала и плакала. Но больше не плачет. Все слезы выплакала. И сердце уже так не колотится. Не все ли равно!

Лайла уселась за кухонный стол, подумала, что неплохо бы что-то съесть на завтрак, но есть не хотелось. Голова сама упала на руки, и Лайла вздремнула.

Когда она проснулась от стука в дверь, плечо и шея совсем онемели. Стучали несмело, не так, как армия. Мать? Все-таки?

Но снаружи послышался мужской голос: — Эй, есть там кто-нибудь?

По-латышски. Свои. Лайла побежала к дверям, отомкнула, рванула на себя, но дверь не поддалась. Только тут вспомнила про засов и отодвинула его.

На пороге стояли два солдата, потные и все в пыли.

— Такие мы страшные, что пришлось закрыться на засов? — усмехнулся тот, что ростом повыше.

Лайла покраснела, солгав: — Я умывалась, — и покраснела еще больше.

Высокий засмеялся:

— Значит, уж вода-то по крайней мере в доме есть. Нам, видишь ли, надо бы напиться. Можно попросить?

— Да, пожалуйста. — Лайла схватила ковшик и впереди солдат направилась к колодцу. На краю его стояло прежнее ведро с водой.

— Хотите отстоявшуюся или свежей набрать? У нас вода очень холодная.

— Свежую зачерпнем, — сказал коренастый, выплеснул воду и опустил ведро в колодец. Сам же молниеносно вытащил, видно слишком жажда томила.

Лайла зачерпнула ковшик и протянула ему первому:

— Прошу!

Коренастый пил так, что в глотке клокотало и лилось по подбородку. С жалостью подумала, что у него будут болеть зубы и горло.

Высокий в одной руке держал ковшик и неторопливо пил, а другой отцепил ведро и снял его со сруба. Видно, ковшиком тут было не обойтись.

Лайла схватила его за рукав:

— Ведро отдать не могу. Хозяйка рассердится.

— Ну, тогда ступай за нами вместе со своим ведром, — сказал высокий и широким шагом пошел к дороге, Лайла засеменила следом.

На обочине рука за рукой тянулись к ковшику, и ведро мигом опустело. Лайла искала глазами тех двоих, уже знакомых ей, но они ушли. Тот, кому воды не хватило, с темными, прилипшими к потному лбу волосами, жалобно глядел на Лайлу. Ресницы у него были длинные, влажные, как у теленка.

— Нельзя ли еще? Я бы сам принес.

Голос у него был охрипший, а рука, потянувшаяся за ведром, словно бы чуть дрожала.

— Я сама! У вас дорога дальняя. Подождите! Я мигом!

Лайла бегом помчалась к колодцу, с жаром вертела коловорот, рысью неслась обратно.

— Только пейте помедленнее. Чистый лед. Я пока яблоки соберу. Тихо пейте!

Лайла бежала за белым наливом, там в траве полно было переспелых, потрескавшихся яблок. На вид они уже не были красивы, но если разломить, янтарная сердцевина вся залита сладким соком и вкус такой, каким в свои детские годы, когда наступала пора яблок, ей насладиться не довелось. Лайла набрала полный подол и встала рядом с ведром. И каждый также брал из передника по яблочку и, откусив, улыбался Лайле.

— Ну, хозяюшка, таких яблок и Адам не пробовал! Тебя случайно не Евой зовут?

А Лайла качала головой — нет, нет, не зовут ее Евой, — и опять бежала к колодцу и в сад. Только раз успела спросить:

— Кто вы такие?

— Девятнадцатая дивизия.

Девятнадцатая дивизия? И Лайла хозяюшка, она их поит и угощает яблоками. Она вспомнила и о каравае, но разве тут напасешься? Дивизию больше всего мучила жажда.

Беготня с пустым ведром, цепь и коловорот, скорее, скорее, назад с полным ведром, в сад за яблоками. Жаркое солнце бабьего лета. Вот и Лайла вспотела, подмышки заливает, платье прилипает к груди и спине, то и дело вытирай лоб. Лайла дышала часто, но усталости не чувствовала. День растворился в суете, улыбках, коротких спасибо или длинных похвалах: как добра и красива юная хозяйка этого дома, и Лайла вдруг почувствовала себя счастливой как никогда прежде.

Кто-то опустил на ее плечи тяжелую руку и сказал:

— Не сердись, девочка, что отступаем. Дальше Тукумса не отойдем. Или погибнем, или разобьем их всех и тогда вернемся.

День угасал. Лайла за своими восторгами и беготней даже не подумала, что это отступление, уходят латышские легионеры, а дальше — черная неизвестность. И Лайла всеми покинута. Но думать было некогда. Она снова кинулась к колодцу. Но теперь она не только рук не чувствовала, ломило плечи. Полное ведро она теперь несла шатаясь, а собирая яблоки, слышала звон в ушах и перед глазами вспыхивали черные и красные полосы.

С застывшей на лице улыбкой она держала за углы передник и слушала слова благодарности, звучавшие все короче и короче. Теперь уже шли последние, тяжело ступая, с запавшими щеками. Лишь у одного была гладкая, ухмыляющаяся, круглая как луна физиономия. С голубыми глазами в красных, как у плотвы, ободках. Когда потянулся за яблоком, ободки покраснели еще больше, а пальцы ткнулись в низ живота.

Края передника выскользнули у Лайлы из рук, яблоки посыпались на дорогу, она отскочила за ведро. Чей-то локоть отшвырнул круглолицего.

— Прости, детка… Он один у нас такой…

Дрожащей рукой Лайла поднесла ковшик, но солдат отвернулся. Другие тоже. Никому больше не хотелось пить. Шли мимо Лайлы, опустив глаза.

Вдали показались лошади и трубы солдатских кухонь, а Лайла взяла ведро, ковшик и пошла домой.

Войти в дом не было сил. Лайла опустилась на скамеечку возле дверей, прислонилась спиной к нагретой солнцем стене. В ведре еще оставалась вода. Лайла зачерпнула ковшик и впервые за этот день напилась сама. Налила в ладошку, смочила лоб, провела по щекам. Потом зачерпнула еще, полила голову и грудь. Вода текла по затылку и лбу, на ресницах застряли капли, и у гроздьев рябины на краю двора сразу выросли мерцающие красные лучи.

На дороге стучали подковами лошади, тянувшие тяжело груженные повозки, скрипели колеса, слышались голоса. Вроде бы надо набрать воды и вернуться на дорогу, ведь и обозники небось хотят пить. Лайла потянулась к ведру, но перед глазами возникло круглое, лунообразное лицо, будто что-то снова ткнулось в живот, и рука ее вдруг отяжелела, резко заломило спину, а дыхание опять стало тяжелым, прерывистым. Нет, не пойдет она. Не понесет. Пусть берут сами.

Лайла сидела и прислушивалась к своему дыханию. Когда умолкла дорога и дыхание стало неслышным и спокойным, ее проняла дрожь. Лайла глянула на солнце, оно уже почти касалось верхушек деревьев за лесной опушкой. Лайла поднялась. Из-за боли казалось, что до колодца добиралась целую вечность. Потом обратно. И через порог.

Умом Лайла понимала, что сегодня у нее ни крошки во рту не было, что надо бы поесть. Даже заставила себя войти в чулан. Глянула на каравай. Чтобы поесть, надо было поднять болевшие руки, отрезать от тяжелого каравая ломоть, жевать. Даже рот раскрыть ей казалось слишком трудным делом. Да и не хотелось. Нет, не станет она есть.

Несколько шагов от чулана до незапертых дверей казались непреодолимыми. Пусть. Все безразлично. Комната с кроватью ближе.

Не сняв и передника, Лайла, постанывая, забралась на кровать и натянула на себя край оставленной ей насовсем старенькой попоны. О том, чтобы помыть ноги, и думать было нечего. Спать. Спать.

А перед глазами сапоги дробят гравий большака, ковшик взлетает к потрескавшимся губам, в траве тьма переспевших яблок, то всплывает, то исчезает гнусный облик лунолицего. Казалось, что кровать раскачивается, и становилось дурно, вот-вот стошнит. Приходилось открывать глаза, это немного помогало, но глаза не хотели оставаться открытыми, закрывались, и снова сапоги, яблоки, круглолицый, тошнота.