Камушек на ладони. Латышская женская проза - Страница 10
— Ветер… — рассеянно ответила Вечелла, и он, пробегая, как пушинку, подхватил и унес свое имя.
Ветер действительно был бешеный. Так что может показаться выдумкой Ее внезапная причуда — ей захотелось на кладбище! С ума сойти, правда? Но не будем мерить ее на свой аршин. Пусть себе идет. Очень сомнительно, чтобы так поздно там была какая-нибудь жизнь, ну а покойников она не боится. Кладбище близко от дома. К кладбищу она привыкла и после похорон Вернера бывала там в разное время суток. В мае и июне приходила слушать соловья. Не потому, конечно, что нигде больше соловьев нету. Были они и в других местах.
Она могла сходить и на Даугаву, и все же охотнее шла сюда. Со временем она даже открыла его гнездышко — в декоративном кусте у гипсового ангела с отбитыми по локоть руками. Но знала она не только про гнездышко, знала и те могилы, где покойникам дали с собой на тот свет пол-литра или хотя бы чекушку. Больше того, она знала и кое-что такое, что кроме нее не знал никто. Если при жизни Вернера она сколь яростно, столь, черт возьми, и тщетно боролась с тем, что он беспрерывно дымил, просто сводя ее с ума, — то после его смерти с удивительной кротостью сразу примирилась с существованием табака и в угол гроба тайком положила оранжевый плексигласовый мундштук и пачку «Астры».
Ворота кладбища были открыты. Осенние листья с деревьев падали так густо, что с каждым порывом ветра на погост опускался шуршащий занавес, как после спектакля, когда сыграна драма или трагедия, комедия или оперетта, которые называются жизнью. Месяц освещал и в то же время преображал окрестность. Но тут все равно не заблудишься. По всей окружности забор. И посередине, как указующий перст Бога, высится звонница, влажно блестя в ночном свете, льющемся из небесного вымени сверкающим молоком. Кресты, оживленные снующими тенями, приветно ей кланялись, как доброй знакомой. Движение стирало грань между светом и тьмой, жизнью и смертью, и Она, еще будучи в царстве жизни, чувствовала свою принадлежность и к этому царству смерти. Ветер мягко шуршал в палых листьях. Но может быть там в шуршащих постолах бродили тени умерших? Когда она подошла ближе, гипсовый ангел тоже взмахнул культями рук.
«Где-то теперь соловей?» — с грустью подумала она и удивленно спохватилась, что прошла мимо Вернеровой могилы.
Она повела взглядом вокруг и прямо поразилась, до чего же, — просто немыслимо, — изменил окрестность флирт месяца с тенями. Листопад как поземка затянул могилы и надгробья, сколь демократично, столь и коварно сравняв все, так, будто Вернер никогда и не жил на свете и она его просто выдумала — так же, как выдумала Стеллу. Она подняла взгляд на колокольню, и раньше, чем пришла догадка, ее охватил страх.
«Zdrowas, Maryja, laski pelna, pan s tobo, blagoslawiona miedzy niewiastami…»[5]
Между опор звонницы сиял месяц. А колокол?! Колокола не было! Вверху все было залито ночным светом. Она видела даже веревку, на которой обычно висел колокол и которая теперь качалась на ветру, как подсеченная косой змея. В то время как она с возрастающим ужасом все глядела вверх, на фоне месяца, застрявшего между опор звонницы, кружился кленовый лист. То одной стороной поворачиваясь к свету, то другой и всякий раз вспыхивая, он походил скорее на звезду, чем на лист.
Не то замерзшими, не то затекшими губами она шептала: «Swieta Maryja, matka Boska…»[6] — моля Богоматерь, которая, тоже будучи матерью, быть может, сумеет Ее понять и простить, если самой себе не прощает она. Каждый год миллионы женщин, не моргнув глазом, делают миллионы абортов. Но она… она не была типичной женщиной. Достаточно было случайного напоминания, как, например, недавно — месяц слегка затуманился, или только что — на фоне светила кружащийся лист, чтобы она почувствовала застрявшую слева между шестым и седьмым ребром заповедь: Nie zabijaj![7] Больше того, она дала своему ребенку имя, назвав Стеллой. Она ломала голову над тем, над чем не задумывались другие: куда деваются души нерожденных детей? Не крадут ли их в полнолуние, как со звонниц медные колокола? Или они, как птичьи гнездышки, прячутся под увечными руками гипсовых ангелов? Или, как падающие листья, превращаются в звезды?
На осеннем ветру да еще на кладбище она, право же, могла бы придумать что-нибудь более насущное и реальное — чего испугаться, а она, надо же, вздрогнула от старых мыслей, втянула голову в плечи, бросилась к воротам и перевела дух только на полпути к дому.
К чести ее будь сказано, в свое время она героически поклялась сразу же после свадьбы все рассказать Вернеру, однако тянула и откладывала до тех пор, пока, к собственному удивлению, не наставила ему рога. Вышло это непроизвольно, без заранее обдуманного намерения, и тем не менее… Если рассказывать о грехах молодости, то — само собой — следовало сказать и о том, как она сделала Вернера рогоносцем, — но это было выше ее сил. Легче ей было снести кару Божью, чем разбить иллюзии мужчины. Ведь она была типичная женщина!
«Но это же было так невинно?» — оправдывалась перед собой она, прекрасно сознавая, что ох, не так уж оно было невинно.
И если история и мифология знают отдельные случаи непорочного зачатия, то это не ее случай.
И что такое Вечелла — подарок судьбы или Божья кара? Эта ласковая кисонька и бесшабашный кутенок, эта райская птичка и исчадье ада…
В крайнем окне дома горел свет. Но то была всего лишь невыключенная лампа, которая со стосвечовой беспощадностью во всей красе обнажала царивший в комнате беспорядок. Неужто она сама, уходя в спешке, оставила такой хаос, или в ее отсутствие кто-то здесь рылся? Конечно, сама, кто же еще. Она сунула руку в шкаф, под простыни и сразу наткнулась на пачечку банкнот. Если бы тут кто-то лазил, в первую очередь взял бы деньги. Она пересчитала, и не раз — три тысячи. Откуда у Вечеллы такие деньги?! И из Риги приехала на такси… На автобус нельзя положиться. Это да, и все же… Какая же у тебя стипендия? Вечелла засмеялась. Открывая белоснежные и ровные, как она сама выразилась, «все тридцать два зуба». Ей идет смех. Стипендия?! Перешла, говорит, на заочное. Работает в фирме. И что же делает эта твоя фирма? Разное — продает, покупает. А ты — покупаешь или продаешь? Ее полные губы скривились в усмешке. Левый глаз начал косить. Вокруг нее лучилась чуждая, сладко-таинственная аура, как вокруг цветущей орхидеи, а бедный глаз косил так трогательно-знакомо, что в Ней спрялась жалость. Хотелось Вечеллу обнять, но Она поскользнулась на банановой кожуре и еле удержалась на ногах. Ей-богу, как корова на льду.
Вспомнив, что деньги не пахнут, в смысле — не воняют, она поднесла их к носу и понюхала. Они действительно не воняли, скорее приятно пахли — не то копченой колбасой, не то валерьянкой, не то яичным шампунем.
«Будут на похороны!» — подумала она и положила деньги назад. Однако взялась не за уборку, а принялась вынимать, расправлять и под конец примерять платья, выбирая себе смертное одеянье: это слишком яркое, то слишком пестрое, но главное — во всех она чувствовала себя слишком живой и, раскрасневшись на ветру, выглядела на удивленье, прямо-таки неприлично свежей — как яблоко. Это взвеселило ей сердце, в котором под пышным бюстом уживались не только Жизнь и Смерть, но и еще более немыслимые противоположности. Она заговорщицки подмигнула своему отражению в зеркале, всеми фибрами души ощущая, что умереть… ей вовсе не так уж чтобы позарез хотелось умереть! Она стояла перед зеркалом, и ей все больше казалось, что кто-то за ней наблюдает. Конечно, это снова был месяц. Она невольно вздрогнула, и в ее зрачках отразилось целых два месяца. Так можно, чего доброго, и лунатизм подхватить. К счастью, месяц недолго продержался в проеме окна. С необычайной легкостью, как надутый гелием шар, он выскользнул из ее поля зрения, и свет его сразу же выцвел и сделался мягким, как грусть.