Каменный пояс, 1989 - Страница 9

Я выхожу в этот светлый майский вымытый мир, который слепит меня прямо-таки первозданными красками. Черная влажная земля вздыхает, выпуская на волю нежную зелень, почки на деревьях дрожат от страстных прикосновений ветра, раскрывая девственные губы.

Я покупаю красные гвоздики. Кому я подарю их? Своим врачам? Виктору? И смогу ли я, наконец, сказать Виктору о своей любви и, тем самым, избавиться от сладкой муки и боли, которая оказалась сильнее боли моего организма?

Я смотрю вокруг и пытаюсь понять, что случилось со мной. Почему я стала видеть мир глазами детства: ярким цветным крупным планом? Мать говорила, что в младенчестве я была спокойным и жизнерадостным ребенком:

— Вот только, когда тебя пеленали, ты не давала ручки и не успокаивалась, пока тебе не оставляли их свободными…

С какими генами приходит к нам эта воля к жизни и свободе? Ведь и мой сын спал, свободно разметавшись, ненавидя пеленки, сковывавшие движения. Лев Толстой говорил об этом и другие, потому что всю жизнь нас потом пытаются пеленать: в детском саду, школе, институте, на работе, в семейной жизни…

Возродись, человек!

Взгляни на себя со стороны и ужаснись.

Боже, милосердный боже, разве таким я был? Разве таким ты создал меня по образу своему и подобию?..

Сбрось с себя ненавистные пеленки страха, унижения, компромиссов, отчаяния, уныния!

Распрямись!

Да распрямись же, черт тебя побери!

Взгляни на это небо — ведь оно еще мирное и ясное.

Взгляни на эти деревья — ведь они еще не обуглились от пожара.

Взгляни на своего сына или дочь — ведь они ждут от тебя любви и ласки и так верят в счастье.

Узнай в них себя и будь счастлив тем, что ты жив, что ты живешь в этом мире «яростном и прекрасном», и уже это — чудо!..

Я иду по улице. Ветер в лицо. Мысли бегут и рассыпаются, как весенний град: здесь, в этом городе, живет Икар. Он ходит по тем же улицам, что и я, он работает, возвращая людей к жизни, он летает, возвращаясь на землю.

Какое счастье, что он есть! Какое счастье, что есть на свете Икары, что, обламывая крылья, они снова взмывают в небо, чтобы сверху увидеть нашу грешную землю, увидеть без суеты и мелочей, злобы и низостей, увидеть ее ясный лик и вернуться к ней:

— Здравствуй, родная. Я — сын твой!

Ежегодно два миллиона европейцев узнают, что они больны раком. Широкое распространение этого заболевания убедило ученых и политических деятелей разных стран в том, что необходимо проводить массовые кампании по его профилактике и более полно информировать о нем население.

В связи с этим с 1986 года в европейских странах осуществляется научно-исследовательская и пропагандистская программа специального назначения, своего рода массированная операция под кодовым названием «Евро-надежда».

В бане их уже ждали. Новенькая бледно-зеленая форма аккуратными стопками лежала на стеллаже посреди большого зала. Рядом высились горки чистого белья. В конце внушительного ряда серой кляксой темнели шерстяные портянки. Со скамьи поднялся полуголый солдат-банщик.

— Пополнение? Сколько человек?

— Пятнадцать, — ответил сержант. — Раздевайтесь. Одежду и вещи в шкафы. С собой взять мыло, мочалку… У кого их нет — выбирайте в ящике.

На полу стоял деревянный ящик. Кто-то ради любопытства заглянул в него.

— Дома я таким мылом даже руки не мыл.

— А здесь придется пользоваться, — отозвался сержант. — Ну, что стоим?

Команда возымела свое действие, и призывники заспешили снимать свои гражданские рубища. Застенчиво прикрываясь, они побыстрее проскакивали открытое пространство раздевалки и за дверью ныряли в густые клубы пара. Через минуту оттуда послышались смех, крики, обрывки шуток.

— Как пополнение? — спросил банщик сержанта.

— В службе видно будет…

У него не было настроения. Неделю назад на разводе командир полка объявил приказ: старшему сержанту Мишину Александру Ивановичу, старшине пятой учебной роты, за успехи в боевой и политической подготовке предоставить краткосрочный отпуск на девять суток. Ротный пообещал через день-два его отпустить, но тогда что-то помешало, а сегодня утром сказал: «Пока не примешь молодое пополнение, отпуска не будет». Эх, и парадку подготовил, и шинелку начистил — стала пушистой, как шуба, и подарки родным купил. Теперь жди неизвестно сколько из-за этой «зелени». Их бы вполне могли принять другие сержанты. Вот хотя бы Дронов. Грамотный замкомвзвод. Но ротный, видимо, решил перестраховаться, — с Мишина, мол, спрос больше, вот и пусть пашет. Что ж, с начальством не спорят. Обидно только, что вот так, всю радость отпуска портят.

Дверь открылась, и в раздевалку из душевой ввалились розовокожие парни. Пар клубами поднимался к потолку с их разгоряченных тел.

— Вытирайтесь и получайте белье! — скомандовал Мишин. — Кто получил белье, подходи за формой.

Парни с интересом и любопытством надевали белье, примеряли хэбэ. Смеялись.

— Мне маленькое.

Перед сержантом стоял солдат, придерживая кальсоны.

— Не застегиваются, — виновато проговорил тот.

— Одевай, что есть, — недовольно прикрикнул Мишин. — В роте найдем подходящее…

Вскоре все были переодеты. С удивлением рассматривали друг друга: одинаковые прически и одинаковое выражение глаз — радостное и вместе с тем растерянное.

— Становись! — скомандовал сержант, и через минуту строй двинулся в казарму. Морозный воздух далеко разносил нестройный топот пятнадцати пар ног, обутых в новенькие кирзачи.

…Команда «Подъем!» прозвучала как всегда некстати.

Курсанты, прибывшие несколькими днями раньше, уже одевались и поглядывали на вчерашнее пополнение. Те сонно копались в своем неумело сложенном на табуретах обмундировании, не могли попасть ногами в брюки, толкались, ссорились.

— А ну побыстрее! Что тут вошкаетесь! — прогремел совсем рядом голос старшего сержанта Мишина, и дело сразу пошло веселее. Пальцы быстро забегали по пуговицам. По полу застучали заскорузло-новые сапоги, не желая почему-то налезать на ноги.

— Да кто же так портянки мотает? — поучал Мишин курсанта. — Вот так надо. И побыстрее одевайтесь. Завтра будем тренироваться выполнять команду за сорок пять секунд.

— Ого! А если не успеем?

— Разговоры! Становись! Все в строю? — спросил он у замкомвзводов.

— У меня одного нет, — подал голос сержант Дронов. — Фролова.

— Да вон он, товарищ старший сержант, спит, — сказали из строя.

В постели мирно лежал Фролов.

— Ты что, зеленый, очумел? Команды не слышишь? — коршуном набросился Дронов на растерявшегося спросонья курсанта.

— Да тихо ты, Дронов, — урезонил друга старшина. — Это же старый знакомый, который не любит солдатского мыла и не влезает в хэбэ. Так твоя фамилия Фролов?

— Так точно, — уставившись на сержанта, прогудел тот.

— Что ж, запомнил. А сейчас даю тебе минуту на одевание. Не уложишься — пеняй на себя. Время пошло.

Проговорил он это тихо, спокойно, но от этого Фролову стало не по себе, и он трясущимися руками бросился натягивать на себя куртку, брюки. Портянки он кинул на голенища сапог и попытался просунуть ногу…

— Время! — гаркнул сержант, и подчиненный поскакал лягушкой, переворачивая табуретки.

— Становись! Равняйсь! Смирно! Напра-во!

Рота пошла на зарядку.

— Ну ты даешь, Фрол. Я тебя толкал, толкал утром, а ты спишь, как слон, и ничего не слышишь.

Фролов посмотрел на шептавшего. Это был Ваганов Серега. Познакомились они на призывном, и оказалось, что жили-то на соседних улицах, ходили в соседние школы, может быть, даже и дрались друг с другом. Кто его знает, что было там, на гражданке. Теперь жизнь за высоким забором. Эта граница железобетонно отделяет ту, вчерашнюю беззаботную жизнь от сегодняшней суровой тяжелой, но такой необходимой и важной.