Каменный пояс, 1988 - Страница 66

— Найдется, говорю, и фикус, и стол-угловик, можно отдать, коли хорошо заплатите. А сама соображаю: «Что нам жалеть? Фикус я еще выращу, а столик сынок, как с войны вернется, новый выстругает, о чем горевать? Дай-ко я санки-то попробую обратно выцарапать». И говорю, все привезу вам, только вот саночки-то вы уже мне отдайте, больно внучка о них горюет.

— Ладно, на кой они нашему Ваньке нужны. Он им живо шею сломит. Бери, только уж фигус-то привези обязательно. Да стол-угловик. Пусть, как у городских, будет. Бабе вон уж шибко втемяшилось, житья не дает…

Ну я скорей санки подхватила и в платок спрятала. Вот и вернулись твои санки, Лидуха, да еще и муки привезла. И впрямь чудо-санки. Сейчас, сейчас оладушек напеку…

Голова кружилась. Перед глазами плавали круги. «Дистрофия»… Тогда еще мама и бабушка не знали этого страшного слова. Они просто говорили мне:

— Это от голода у тебя, Лида. Ничего, пройдет… Вот мучки фунтика два-три выменяем на твою шубейку, из которой ты выросла. За нее, может, и больше дадут. Лебеды подмешаем, оладьи испекем. Поешь — вот и пройдет.

Успокаивали, поглаживая мои острые плечики, а сами сокрушенно вздыхали.

В школу я ходила пошатываясь. Школа теперь была далековато, почти в бору, на даче богача-заводчика, который, говорят, куда-то за белыми утянулся и дачу свою оставил, в карман ее не мог затолкать — великовата оказалась.

Училась я раньше в маленькой женской трехклассной школке, где мальчишек мы и не видали. А тут, когда установилась советская власть, девчонок и мальчишек всех смешали.

Мальчишки на мои длинные косы глазели, подергать норовили. Да еще мой матросский костюмчик их привлекал. Особенно нравился синий с полосками воротник. Даже штопаные локти у матроски не замечали.

Не по себе мне было как-то в новой школе: шалости, несерьезное отношение к ученью. Я всегда была «примерной», тихой, спокойной, да и от голода, может, слабость такая нападала, что не до шалостей было.

Выдавали нам в школе по крохотному кусочку хлеба, который мы бережно, боясь хотя бы крошку уронить на пол, с наслаждением съедали. А однажды… ой, однажды случилось чудо: выдали нам по кусочку какой-то белой мягкой массы с ямками и дырками, в которых как слезинки, сверкали капельки прозрачной жидкости, а с краю кусочек облегала красная корочка. Новинка так празднично выглядела и вкусно пахла, что ее сразу же хотелось съесть, но я, конечно, принесла домой.

— Сыр! Сыр! Голландский сыр! — обрадовалась бабушка, — как хорошо! Жалко только, что мало. Целую головку купить бы, да где там. И не найдешь, и не купишь — не по карману.

— Бабушка, разрежь его на три части: тебе, маме и мне. Пожалуйста, разрежь, — попросила я.

— Спасибо, Лидушка. Только тебе это дали. Ты растешь, тебе нужнее, ешь одна.

— Не буду, не буду есть одна, не хочу! — разревелась я.

— Ну, ладно, ладно, не реви, ревушка! — засмеялась бабушка и начала резать сыр.

Конечно, мой кусочек сыра оказался больше, но бабушка уверяла меня, что нож такой «поперешный», никак одинаковые порции не нарезает. А еще сказала она:

— Ты его побереги, с чаем будем вприкуску, как с сахаром, есть. Забыла уж, наверное, какой сахар-то бывает.

— И правда, забыла, — вздохнула я.

Когда же мы поели «суп» из лапши с квашеной капустой, захотелось пить. Вот тогда и налила бабушка «чаю», настоянного на сушеной морковке, и мы все трое откусили по крошечке сыру.

— Ой, и, правда, баушка, сладко-то как, — засмеялась я, жмурясь от удовольствия, — а может, сыр волшебный? Может, он в сахар превратился?

— Может, может, все может быть, — поддакнула бабушка, — чего у нас с тобой только не бывает!

Вот и советская власть установилась твердо. И папка мой домой вернулся. Хоть и контуженный, но все же живой, с руками, с ногами. И то хорошо. Мама с бабушкой не нарадуются. Полегче, мол, жить будет, а то совсем захудали. Вещи продали, на хлеб променяли. Избушка — голые стены. Постоянное недоедание совсем подорвало здоровье. Где-то в Сибири, говорят, белые булки чуть ли не на березах растут. Бабушка спит и во сне их видит.

Хмурился отец, обдумывал, как быть, как дела поправить.

Подсел как-то к бабушке и сказал решительно:

— Ну, чё, мать, поедем в Сибирь, что ли? Конечно, булки там на деревьях не растут, это ясно, но жить там полегче, посытнее. Продадим хибарку нашу да всем гуртом — на поезд. Как ты смотришь на это?

Всплакнула бабушка: жалко избушку продавать, жалко с родины уезжать, да что делать-то, как быть?

— Ладно, Сашка, продавай избушку, поедем. Может, хоть Лидушка поправится, а то вон одни глаза остались.

Покупатель на избушку скоро нашелся. Сборы были короткие.

Последний раз я обошла наш огород, где кузнечиков когда-то ловила, воображая себя индейцем-охотником. Струны «арфы» моей на стене потеребила на прощание. Под единственной елочкой в садике постояла, веточки ее приласкала. Черемухи набрала в кружку, на березе покачалась. Потом плаксивую книжку про Миньону, девочку-скрипачку (подарок подружки), завязала в узелок вместе с альбомом с моими первыми стихами и вскарабкалась на телегу с вещами, где уже сидела заплаканная бабушка.

Дорога к станции шла лесом. Последний раз я любовалась знакомыми картинами. Вот здесь мы бродили когда-то с бабушкой, собирая клубнику. А вон там испугалась ноздреватого камня, забитого змеями. Какими они были, ядовитыми или нет, этого я не знала, но только их узорчатые, внушительной толщины тела привели меня в такой страх, что я убежала от камня с криком и помню их до сих пор.

Отец с мамой шли следом за телегой, разговаривали о чем-то тихо, поглядывая на нас с бабушкой.

Вот и станция наша маленькая, суета вокзальная. Товарный вагон забит пассажирами, кажется, до отказа. Я уже думала, что и места нам не найти, да папка нашел все-таки, всех нас усадил, а сам на полу у самой двери пристроился и ноги из вагона спустил, «козью ножку» запалил и дымит себе без передышки да мне подмигивает.

Ну вот, кажется, и все, сейчас поедем. Уже и в колокол ударили. Пассажиры торопятся, бегут, чайники с водой несут, в вагоны карабкаются. Вот еще в колокол ударили. Бабушка беспокоится: «Сашка-то вернулся ли?» Да вернулся, говорю, вернулся.

Последний раз ударил язык в чугунные бока колокола. И поезд покачнулся, будто поплыл вдаль, в неизвестность. «Станция Кунгур», — машинально прочитала я сквозь набежавшую слезинку, глядя на выпуклые буквы на фронтоне вокзала.

— Внученька, да не «станция Кунгур», а «станция «Детство», — ласково поглаживая мою руку, сказала бабушка, — беспечные игры, смешные сказки — все остается позади.

Мне стало грустно. Неужели все? Неужели не будет больше для меня ни Кунгура, ни ласковой реки-Сылвы с зелеными водорослями и серебряными рыбками? И неужели не будет больше сказок, их радости светлой и чистой, как живая вода? И вдруг поняла: будут сказки, будет радость от них, от моих новых сказок в книгах, которые я должна написать!.. Обязательно!