Каменный пояс, 1988 - Страница 56

Кинет отец взгляд в небо.

— С гнилого угла потянуло.

И отдыхать нам не день и не два.

Съедим все, ожидаючи, и домой. На пустое брюхо не ожиданье. Самое-то расплохое, распустое возвращенье. Сердце истомится до нового вёдра. Сено-то в валках, гниет.

Ну, да не всегда же так. Попугает, малость подгадит да скоро обдует. И снова бегом-бегом. Глаз в сено, глаз в небо. Вороши, сгребай, в копны стаскивай. Сроду не дождешься, чтоб высохло до травинки наше сено, мечем с сырцой, что ни говори, а рисково. Может загореться.

Отволгнет сено в стогу, нагреется. Глядишь, и потянуло плесневым дымком. Приедешь за сеном, а везти-то и нечего. Черная, затхлая труха. Соли не соли, корова в рот не возьмет. Вредит еще нашему сену распроклятая чемерика. Много ее, не выберешь. А чемерику хоть лето суши, все течет ядовитый сок.

Стога мы ставим, что терема. Стожар — матерая березина. Шатром баганы, на них сено кладем. От земли так обдергиваем, насквозь проглядывается. Чтоб продувало. Для того еще и поддувала — двери в травяной терем. Ни чемерика такому стогу не страшна, ни ветер, ни дождь. Середку-то утаптываем, убиваем, чтоб не набухало. Один наверху бесслазно. Пока не завершит, не сведет стог на нет.

Разложит отец стог, доведет до плеч, и к стожару ставит. Поднимает тебя, поднимает сено в небо. Навильник на навильник. Уж и вилы отец взял с длинным череном. Уж и подавать осиливает в два присеста. С земли в опору на черен. И тебе кидком. Уж сам он сверху букашкой. Высотища! Сверзишься, кости порастеряешь.

Вроде бы чисто внизу. Одергали, очесали стог на завершающий навильник. Ветрило тебе заводят, сплетенные вершинками молоденькие березки. По ним и спускаешься с выси.

Вытряхаешь сенную труху с-под рубашки, штанов, а сам глаз не оторвешь от стога. Ай да мы! Что за чудо вычудили. Ну, не красавец ли наш терем?! Высочущий, стройный, травинка к травинке.

Выкошены еланки. Окошены опушки. Выбит из ложков листовник. Урвали у дождя сенцо. Вон оно — в стогах. Что нам теперь дожди. Да хоть неделями высевай. Значит, с победой! Домой!

По правде говоря, понадоела нам покосная суета. Позаели оводы, поискусали комары, иззудило сено. Просолились мы потом. Рубахи от соли коробом. Косточки все, жилочки истомились. Что ни говори, а сено убирать не чаи гонять. Все бегом, все в беспокойстве. И глазу наскучило в зеленой тиши. Соскучились мы по городскому многоличью, многоголосью.

И самый-то он суматошный последний день. Самые суетные эти поскребыши. Совсем нас отец загонял. И можно его понять. Все поето. А ну как дождь обросит. И сена-то неубрато с навильник, а не бросишь. Зима-то ой как долга. Да и сено у нас едовое. Корова не евши сыта. Что ни клок — кружка молока.

Вершим стожок-последыш, и отец сразу добреет. Улыбается.

Обходим на прощанье стога. Любуемся. Хороши! По плечо суем в сено руку. Не греется. Зелено-то, зелено. А аромат, хоть чай заваривай.

Уходим, уходим. И легок, и волен наш путь.

И снова зеленый мрак урмана, две грязи, дедка-столетка, легкие тени хариусов, лог, залитый небесными цветами, и всегдашнее отцовское «это надо же».

И снова о меде. И знаем, назавтра, проспимся, на столе засветится банка, вкрай залитая душистым солнцем.

Как славно лететь нам домой. Ловить, как солнце прячет жар в синие леса. Остывает, темнеет устало. Столько дел переделало. Столько сена пересушило.

Что за настоями потчует нас лес на прощанье. И все-то они лишь приправа. Затопил, заполнил мир запах свежего сена.

Легок да долог наш путь. Уж и солнце на отдыхе, а мы еще на ощупь угадываем тропку через пихтач.

А как вырываемся на вольный, степной простор планевища, звездами усеян мир. И под нами, где плескалось, уходили, молочное озеро, тоже звезды.

Осыпаются спелые звезды августа. Те, что остались в небе, пронзительно-сини, ледяные осколочки. А эти, земные — теплы. Согрели их люди. Зовут они нас, подмигивают. И среди них звездочка нашего дома.

Тянет от них теплом. И слышно. Кто-то большой-большой, сильный, вдосталь наработавшийся, спокойно дышит во сне.

Опустел, омертвел наш двор, как свели ее на базар. Предательством, черной изменой то утро.

Все к тому и шло. Стара стала. На рога дюжину колец нанизала. Зубы стерла. Молоко потеряла, жиже пошло. Себя не оправдывает. Сенцо-то кусается. А своего, покосного на ползимы не хватает. Да и ущемлять стали. Чтоб хлеб не скармливали. Все одно к одному.

Очистили от лежалых говех ее вислое брюхо. Теплой водичкой омыли. Расчесали шерсть. Накинул отец веревку на рога. И вернулся — с одной веревкой.

Укосолапила наша буренушка к чужим людям. На молоко ли, под нож. Да разве можно так? Конечно, как же иначе.

А только…

Дзинь-дзинь. Тугие, упругие струйки молока о дно подойника.

Прысканье в крученой пене. И благодарные, протяжные Жданкины вздохи.

Рано-то — рано. А под нами, спим мы с братом на сарае, уже доброе мамино бормотанье. Обмывает она Жданке вымя. Смазывает соски топленым маслом. Попутно ублажает Жданку ласковыми словами. Иначе молоко не спустит. А уж той-то эти ласки-приговоры по душе. Блаженно переступает с ноги на ногу. Шумно тянет с пойлом всякие вкусности. И звонкое молочное «дзинь».

А только…

Наплывает на околицу, растекается по улицам ручейками доброе тепло стада. Наша поилица вперевалочку, неторопливой походкой спускается по переулку. Сколько кустиков-полянок облазила она. Все искала травку поедомее, молоку потворнее. Сколько травяных соков перегнал в молоко ее огромный, натруженный животино.

Ко двору она уже торопится. Нетерпеливо взмыкивает. Открывайте ворота. Подставляйте подойник, опростать вымечко, терпеть невмочь.

Не очень-то подставишь. Честь такая лишь хозяюшке. То-то мука, как мама в отлучке. Пить не пьет, есть не ест, а уж к вымени — ни-ни.

Было дело, доил. Мама в гости отбыла. Оставила нас, мужиков, домовничать. От соседок помощи не жди, отказались.

Дождался, как стемнело. Запахнулся в мамин халат. Повязался низко. Обнюхала, помыкала. Вроде признает за хозяйку. Иду в стайку. Ничего, следом. Пойло тянет. До сисек допускает.

Сделал я, что полагается. Подойник пристроил. Дернул за сиську. Только раз и дзенькнуло. Дрыг. Подойник в стенку. Я в другую.

Пришлось маму вызывать телеграммой, а как же? Молоко перегорит, вымя огрубеет, не раздоишь.

А только…

Заносит мама телка. Мокрого, вялого. Сливяные, безнадежные глаза. Будто знает, недолго ему жить. Долго ли его натерпишь дома-то? И зовет отец Родина. Сам не мог резать скотину.

Родин приходит со своим ножом. Большой, сутулый, масляно-ласковый. Без лишних слов тянет телка на двор. И тревожно мычит запертая в стайке Жданка. Потом Родин весело обмывает кровавые свои лапищи. Хвалит телка. И уходит с заработанным куском осердия. Дово-ольный.

Чудотворцем был наш пращур. Не чудо ли сотворил он с коровой? Молоко дано матерям для детей. Все твари земные следуют этому закону. А он убедил корову давать молоко людям. Всю жизнь, с первоотела. Не потому ли так добра к нам корова. Принимает за детей своих. А мы не слишком благодарные дети.

Чудаки-алхимики. Столько бились над эликсиром жизни. А он существовал уже. Из-под коровки. Приворотное зелье к земле, ко всем ее кровным, зеленым, каменным детям.