Каменный пояс, 1988 - Страница 47

— Вы, Людмила Васильевна, будете участвовать в переговорах. Госкомитет, конечно, даст своих переводчиков, но нам нужны и ваши впечатления.

Вокруг них стояло почти все институтское начальство, мужчины в годах, степенях и званиях, но в наступившей паузе Люся услышала, как заскрипели они зубами от зависти.

В отдел она возвратилась поздно. И, снова вспомнив о муже, невольно поморщилась; пусть делает, что хочет. Киселевские переживания вдруг показались ей мелкими и смешными. Надо вот к поездке успеть сшить костюм, чтоб не угадывалось под ним разных швов на лифчике. Посмотрит на нее какой-нибудь мистер Джексон из штата Калифорния, и сорвутся контакты…

Киселев вздохнул, он одно знал твердо — ничего «так просто» не получается. В голосе жены, когда она говорила о «той книге», угадывалось лишь удовлетворение, что добилась своего, настояла или выпросила… Но Киселев заметил, с какой настороженностью она слушала его, и решил, что надо проверить…

Он вовсе не был ревнивцем, устав их акционерного общества позволял небольшие увлечения «в пределах здравого смысла», про них потом можно было рассказать в любой компании и посмеяться. Но по тому, как Люся отвела глаза, как замолчала, Киселев был почти уверен, что вышло нечто большее. Нарушение устава.

День начался с телефонных звонков. С текущими делами разделался к обеду. Стало ясно; ничего в лаборатории не произошло, стенды стояли на местах, никто не разводился, никто не собирался уезжать… В коридоре беспрерывно слонялись лаборанты с вечными разговорами о футболе, стучали пишущие машинки, словно соревнуясь в скорости, шеф сидел на каком-то совещании, и его кабинет был непривычно пуст.

Киселев любил эту суматошную жизнь. Непосвященному казалось, наверное, что никто о работе не думает, а встретились старые приятели новостями обменяться. Но так виделось только со стороны. Киселев знал, что подготовят стенд и через полчаса лаборантов из коридора как ветром сдует, а к вечеру на шефском столе будут лежать результаты…

Часа два он просидел над бумагами. Не спеша перелистывал готовые страницы, проверял формулы, графики. Текст был написал от руки, Киселев не перепечатывал его, «чтоб не сглазить». Было приятно сознавать, что все это он сделал сам, все принадлежит ему, и, может быть, такого нет ни у кого. Он верил в священность ежедневной размеренной работы. Ландау, погибший в пьющем лаборанте?.. Нет, нет, ерунда! Все равно Ландау из него не получился бы. Киселев не верил в озарение. Только по щепочке, по гвоздику, сегодня, завтра и всегда. Что легко достается — легко теряется. И тут совсем не к месту он вспомнил о своих делах… О поездках с разными компаниями, о нарядах, строительных лесах, нулевых циклах…

Они напоминали Киселеву заряд аммонала. Безобидный полиэтиленовый мешочек с серым порошком. И где-то ползет огонек по длинному бикфордову шнуру… Если шнур не обрезать — взрыв. Эти листочки с формулами так разнесет, что не собрать… Сегодня утром он решил  п р е к р а т и т ь  (от решения опасность значительно уменьшилась, но не исчезала вовсе). И еще жена.

Ох, Люся. Перед ним проплыло ее растерянное лицо с виноватой улыбкой, и он отвернулся, не поцеловал ее, как целовал всегда, когда возвращался…

Половина двенадцатого. Пожалуй, пора. Киселев закрыл последнюю страницу и набрал номер телефона. Теперь ему поможет только Гера Саркисянц. Его знала половина города, а сам он, наверное, всех, включая пригородные районы.

Знакомы они были лет десять. Вместе начинали ездить, еще в институте. Теперь от поездок в памяти Киселева остались одни возвращения. Было необычайно легко и радостно сойти с самолетного трапа, размахивая тощим саквояжиком, и через час очутиться в центре родного города. Вся нервотрепка, беготня и ругань оставались далеко позади, будто их и не было вовсе, был лишь обыкновенный день, иногда солнечный, иногда пасмурный, но тот день освещался самим тобой, твоей радостью, твоей победой, в честь которой гремели в душе трубы оркестра. Навстречу шли люди, какие-нибудь Петровы, Сидоровы, великая чумазая орда, но Киселев в такие минуты особенно остро воспринимал свою обособленность от общей массы; тверже становился шаг и увереннее звучал голос. И все казалось просто в жизни, стоит лишь переступить через свою неуверенность, через сомнения, скованность собственную преодолеть, и откроются все двери, все желания сбудутся. Так думал он в минуты возвращения…

Трубку взял Гера.

— Надо встретиться.

— Мне тоже. Давай в семь на нашем месте.

Киселев улыбнулся, потрогал телефонную трубку. Если бы Геркина энергия могла передаваться по проводам, то трубка бы обязательно нагрелась.

Киселев еще покрутился на виду у сослуживцев, потом пообедал. Сомнения его почти исчезли, все шло как обычно, это значит — хорошо.

За окнами висел осенний туман. Там, наверно, уже снег выпал, подумал Киселев, вспомнив тайгу.

Он всегда уезжал тихо и незаметно, но в этот раз, направляясь к тракту, лицом к лицу столкнулся с начальником участка. Был начальник молод, скор на подъем, и не надоела ему тяжелая руководящая лямка, потому что верил — все можно изменить к лучшему, если толково за дело взяться. Но натиска Киселева все-таки не выдержал, и вот теперь, когда все было подписано, запоздало пожалел, что уступил.

— На попутной хочешь? — спросил он не подавая руки.

— Как придется. — Киселев заставил себя улыбнуться, он к таким оборотам привык.

— Взгреют меня за перерасход зарплаты.

— Выкрутишься. За счет будущего квартала.

Больше говорить было не о чем. Киселев двинулся было дальше, но тут начальник не выдержал, ляпнул как школьник.

— Больше не приезжай, не обломится.

— Работать надо, ты же умный парень, — Киселев улыбнулся еще шире, своей улыбкой ставя точку, и махнул рукой…

С Герой он встретился в гостиничном буфете на седьмом этаже. Это место они оба любили: очень тихо, почти не появлялись знакомые, у толстушки Вали всегда запасец сухого вина, а кофе она варила только для них.

Гера двигался вразвалочку. Всем казался увальнем, но только до определенного момента. После того как все обговорено было, утрясено и по рукам ударено, в Саркисянце словно скорости переключали. Он начинал работать. Летал с места на место, даже траву не приминая, высокий, плотный, неслышный, как тать, тяжелый, как бетонная плита. Без лишних разговоров и рассуждений в любой бригаде гайки так закручивал, что парни к вечеру валились замертво. Лишь однажды чуть приоткрылся Киселеву на какой-то вечеринке. Они в стороне сидели, уже танцевали все. Гера повернул к нему свою потяжелевшую голову. Проговорил тихо, с расстановкой:

— Нет, все не то. У меня свое представление о счастье.

— Блондинка, чуть склонная к полноте, да? — спросил Киселев.

— Нет, — Гера улыбнулся. — Доступ к телу я временно прекращаю.

— Капитальный ремонт?

— Временное перемирие. — В каспийских глазах его вспыхнул и погас огонек. — Мне бы возле моря четыре высоких забора. А в средине я, на втором этаже под черепичной крышей.

— И много осталось?

— Забор и крыша…

…Саркисянц поставил на стол два бокала и тарелку с апельсинами. Налил холодного «Алиготе».

— Редко мы с тобой видимся.

— Вот и встретились, — Киселев улыбнулся, сделал несколько глотков. Гера, конечно, обо всем догадается сразу, и было неловко выставляться перед ним с подозрениями. Начнет языком пощелкивать, говорить о женской подлости. Но отступать было поздно.

Против обыкновения Саркисянц выслушал молча. Алексея Петровича он не знал, но несколько общих знакомых предполагалось.

— Слушай, Витя, а зачем тебе этот главный редактор? Ты что, книгу написал?

— Написал. Последней главы не хватает.

Гера улыбнулся неуверенно. Потом засмеялся:

— Помнишь, как в семьдесят девятом мы бульдозер утопили? Ты развернуться хотел, а тебя в болото потащило. Еле выскочил, бледный и зубы стучат. И вытащить нельзя — тросы рвутся.