Каменный пояс, 1987 - Страница 34

Молодой фотокорреспондент областной газеты Юра Костромин возвращался из командировки.

Предъявив контролеру билет, он вошел в «Икарус» и занял свое место у окна, с привычной заботливостью устроив кофр с фотоаппаратами возле ног. Ехать предстояло более двух часов, и Юра уже заранее предвкушал, как вздремнет в удобном кресле комфортабельного автобуса. Сегодня он проснулся ни свет ни заря. Редакции потребовался фоторепортаж о весеннем бороновании, и ранним утром Юра одиноко потопал по пустым, холодным улицам на вокзал, чтобы первой электричкой отбыть в отдаленный район.

У тракториста, которого Костромин снимал, было открытое, улыбчивое лицо. Юра любил такие лица.

Пассажиры заняли места, автобус мягко тронулся и покатил. Костромин нажал кнопку, вделанную в подлокотник, и спинка кресла отщелкнулась назад. Юра глядел в окно, где мелькали окраинные дома районного центра, и им владело блаженное состояние расслабленности и покоя.

Автобус вывернул на шоссе, набрал скорость. По краям дороги чернели влажные поля, еще не вобравшие в себя досуха растаявший снег. Апрельскому солнцу мешали облака, но оно пробилось сквозь них, и на Юру упал яркий луч. Костромин закрыл глаза. Негромко и ровно гудел мотор. Юра задремал, ощущая кожей весеннее тепло.

Кто-то коснулся его руки, он очнулся.

— Че ли разбудила я тебя, парень? На-ко вон фуражку, а то упала, — услышал он женский голос.

— Спасибо. — Костромин взял свою кожаную кепку, соскользнувшую с колена.

Рядом с ним сидела женщина, по виду деревенская.

— Ты, случаем, не сын Николаю Михайлычу? — спросила женщина.

— Какому?

— Ну, на вокзале-то вместе стояли…

— А, нет, — ответил Костромин. На автовокзале его провожал работник райкома.

— Ха-а-роший мужчина. Дельный такой. У людей он сильно в почете, — сказала женщина. — А я думала… Вы вроде как похожи.

— Нет, — сухо повторил Юра и отвернулся к окну. Ему не понравилось, что его разбудили.

Автобус несся вдоль степного озера. Оно сливалось вдали с белыми, как молоко, облаками, и нужно было прищуриться, чтобы увидеть в разлитом просторе тонкую нить другого берега. Ветер гнал по озеру мелкую рябь, теребил заросли сухого камыша. Кое-где в воде мелькали грязные куски льда.

Юру опять потянуло в сон. Он сложил на груди руки и склонил на них голову.

— Вот и перезимовали зиму-то, — сказала женщина. — Ох и долгонькой она показалась, не дай-то бог.

«Что ты будешь делать, — раздраженно подумал Юра. — Какой болтливый народ, эти женщины!»

Он зашевелился в кресле, как бы устраиваясь поудобней, и даже сонно причмокнул губами.

— А как зимовали? — тихо продолжала, словно жалуясь, женщина. — Кормов, конечно, маловато было, но ежели беречь да не транжирить попусту, сдюжить можно. У других, говорят, коровушки еще пуще голодали, какое уж там молоко. А наш колхоз — ничего, план выполняет. Одна вот беда. Ферма наша уж больно далеко от села, километров за пять. А транспорту нету. Раньше на дойку хоть в кузове возили, а теперь и в мороз, и в грязь — все одно пешком. Машина, говорят, сломана. А по весне дорога-то на ферму хуже болота…

Она вздохнула и замолчала.

Юра живо представил женщин, с трудом пробирающихся по глубокой грязи: чавкают в густой холодной жиже резиновые сапоги, слезятся от ветра глаза, руки зябко спрятаны в карманы фуфаек.

Юра не выдержал:

— Почему у вас ферма-то так далеко? — грубовато спросил он. — Что за ферма такая?

— Дак когда ее строили, так тогда рядышком деревня жила, — охотно отвечала попутчица. — А теперь деревня оскудела людьми-то, старики да старухи остались, робить некому, вот мы и бегаем туды-сюды…

— Ну, а председатель ваш, куда смотрит?

— Жаловались бабы ему. Потерпите, говорит, автобус вскорости, мол, должны получить. Вот уж год и терпим. Утром ранехонько надо и со своей скотиной управиться, и на дойку поспеть. Вечером опять бежишь…

— Но это же непорядок, — сказал Костромин. — Если ваше начальство не хочет о вас позаботиться, то пишите жалобу. Куда-нибудь повыше. Сейчас на письма и жалобы трудящихся обращают большое внимание.

— Жалобу? Да ну!… — махнула рукой женщина. — Нас потом свои же и запозорят. Клавдия, помню, написала в газету, что кормораздатчик не ремонтируют, так люди на нее потом пальцем показывали. Она, бедная, не знала куда от стыда деваться.

— А кормораздатчик починили?

— Сразу же. Но получилось-то как… Бригадир говорил, мол, и без жалобы отремонтировали бы, ждали какую-то запчасть. Клавдия и окажись виноватой: шум подняла, колхоз запозорила. Ее же и костерили потом на чем свет стоит. Ой, стыдобушка-то! Уж лучше потерпеть да промолчать.

— Вот так каждый боится чего-то, помалкивает, а бесхозяйственность процветает, — с досадой сказал Костромин. — Но за себя-то вы можете постоять? Неужели вам не надоело бегать за столько верст на работу. Вас целый коллектив. Взяли бы и посидели один денек дома. Глядишь, руководство бы ваше и зашевелилось…

— Ой, парень, да ты чего? — тихо воскликнула женщина. — Как дома сидеть? Кто ж доить-то будет?

— Отдохните. Пусть вокруг вас побегают.

— Так молоко ведь испортится. Ты, поди, любишь молочко-то?

— Да, — усмехнулся Юра. — И кефир люблю, и сметану с сахаром. Но я потерплю.

— Ты-то потерпишь, а коровы?

— Что коровы?

— Они же не доены будут. Заревут. Жалко ведь.

— Ну, это другое дело, — пробормотал он и расстегнул куртку.

— Я вот еду сейчас в город-то, а сердце не на месте, — продолжала женщина. — Еле подмену себе нашла, и то уж очень ненадежную. Выпивает подмена-то. Вот беда. И как тут спокойной быть? А вдруг загуляет?

— Да, да, конечно, — сказал Юра. Спать ему расхотелось. Он внимательно и с интересом вгляделся в попутчицу.

Она годилась ему в матери. Нарядный платок сбился на плечи и открыл темно-русые волосы, собранные на затылке в тугой узел. На лице — круглом и курносом, с морщинками под глазами — лежала тень озабоченности и какой-то внутренней боли. Разговаривая с Юрой, женщина все время словно прислушивалась к себе.

— Что же, и больше некому подменить?

— А кто подменит? На ферме рабочих рук не хватает. Это мы, старой закалки, еще держимся, а молодежь на ферму не больно охотно идет, на нашу уж и подавно. Не в почете нынче работать дояркой.

— Почему же не в почете? О вас и в газетах пишут, и зарплату вам добавили.

— Да, пишут… Это верно, — согласилась женщина и вдруг улыбнулась: — Обо мне тоже писали, — сказала она с простодушной гордостью, заливаясь легким румянцем. — Даже показать могу.

Она поставила на колени потертую сумку и стала рыться в ней.

— Где-то здесь она была, газетка-то, — приговаривала женщина. — Взяла с собой. А что? Работает наше звено хорошо, врать не буду. План мы надаиваем, а то и больше. Здесь и фотокарточка напечатана. — Она нашла наконец в сумке районную газету, сложенную в несколько раз, потрепанную на сгибах, развернула. — Вот наше звено.

С небольшой газетной фотографии, плохое качество которой профессионально отметил Костромин, на него глядела группа женщин в белых халатах.

— Где же вы?

— Да вот, — показала женщина пальцем. — Сбоку-то. И фамилия моя даже тут есть, внизу — А. И. Мухина.

— Извините, как ваше имя-отчество?

— Антонина Ивановна.

— Очень приятно. Юра.

— Тоже очень приятно.

Антонина Ивановна было улыбнулась, но что-то помешало ей это сделать. Она опять будто прислушалась к себе. Глубоко вздохнула.

— Так мы работаем, — сказала она с непонятной печалью, аккуратно сложила газету и положила ее обратно в сумку.

— Антонина Ивановна, зря вы думаете, что профессия доярки сейчас не почетна, — сказал Костромин. — Мне кажется, это не так. Я совсем недавно был в одном хозяйстве, там, наоборот, молодежь приживается, а некоторые даже возвращаются из города в родное село.