Каменный пояс, 1986 - Страница 32

О чем я тогда думал? Думал, вот-вот что-то такое завтра случится, повернется как-нибудь по-хорошему и опять все пойдет, как надо.

Особенно невыносимыми были вечера после дежурства. Представь себе такой пейзаж: строгие сосны, обомшелые валуны, песчаный берег залива, крик чаек в бледненьком небе, чуть алая вода от заката как несмелый вызов общему серому тону — все угнетало.

Я не пытался объяснить причину тоски, совершенно незнакомой мне ранее, и только через много лет понял — она была первым звонком приближающейся беды. Но психологическое вскрытие тогда мне было совершенно чуждо, я шел в «Ручеек».

Начались упущения по службе, которая как-то вдруг стала тягостной, взыскания по восходящей, наконец, суд офицерской чести и увольнение. Может быть, пожалели семью, может, искренне желали мне стать твердо на ноги — выдали пособие, на которое можно было бы прожить скромно год, чтобы получить специальность или усовершенствоваться в той, которую имел. Но я был уязвлен, хотя не показывал виду и утешал жену:

— Анюта, гражданская жизнь имеет свои неоспоримые преимущества. Я — технарь, и не все ли равно, где крутить гайки? В цехе даже лучше, чем на аэродроме, где гайку иногда приходится приморозить к пальцу, а уж потом наживить на болт. Я уеду к родителям, устроюсь на завод, найду жилье — и вы приедете с Петькой. Там ты устроишься по специальности...

До отхода поезда оставалось три часа. Я вышел к заливу. Под ногами скрипел песок. Была белая ночь.

В белых ночах есть что-то неопределенное, размягчающее душу. Словно неоновый свет, подболтанный белым туманом, сочится отовсюду, скрадывая привычные краски, и окружающий мир кажется ненастоящим. И мысли приходят ненастоящие. Я даже вздрогнул, когда неподалеку раздался приглушенный и тоже как будто ненастоящий смех.

Смеялась девушка. Она сидела на валуне за полосой песка, среди сосен, за которыми виднелся яркий свет вечернего кафе. Девушка, видимо, заметила, что я вздрогнул, и смех повторился.

Если бывают встречи трагические, то такой для меня стала эта встреча.

— Вы что ищете? — пролился опять ее ненастоящий смех.

— Чего не потерял, — хохотнул я в ответ. — У меня три часа свободного времени.

— Если вы покушаетесь на их жизнь, то возьмите меня в заговорщики, вдвоем мы с ними расправимся живо.

— Может быть, мы их пристукнем в кафе бутылкой шампанского?

Она училась в Тимирязевке, а теперь тут в заливе собирала какой-то планктон, жила у дяди (не то дипломата, не то журналиста-международника), который предоставил в ее распоряжение дачу, а сам уехал в длительную командировку. После первого тоста перешли на ты.

Вика в меру болтала, мило смеялась и мало пила. Я же выпил одну за другой три стопки, стараясь подавить угрызения совести: не успел оторваться от семьи и пожалуйте — женщина. После, кажется, пятой рюмки появилась необыкновенная ясность ума, мысли отливались в словесные формулы, я сыпал афоризмами, был остроумен, весел и нравился себе. Досадно было только то, что приходилось покидать этот милый приют — кафе закрывалось.

Тут бы по трезвому размышлению взять да и разойтись, но надо же проводить женщину. Я попросил официанта завернуть бутылку коньяка, сунул ему трешку, и мы вышли к заливу. Она заметила, что я напрасно трачу много денег. Я ответил, что у меня ими набит полон карман, что деньги — это сор и вообще мелочи жизни и что существуют они именно для того, чтобы человек мог их тратить, иначе они ничем не будут отличаться от песка, который хрустит под ногами.

Она не нашлась, что ответить, и пожелала мне приятного путешествия.

— А как же коньяк?

— Пригодится в дороге, — ответила она.

Мне показалось крайне неприличным уносить бутылку.

— Нет, лучше я полью коньяком цветы.

— В таком случае, заходи, я дам стакан.

Минут через двадцать она заметила:

— Ты не опоздаешь?

Я посмотрел на часы:

— Уже опоздал.

— А как же билет?

— Что? Билет? Мне сейчас хорошо, зачем я сломя голову полечу на вокзал, где мне так хорошо уже не будет? Не из таких ли минут складывается быстротечное человеческое счастье?

Пробудился от внутреннего толчка с чувством, будто накануне убил человека. Голова болела, словно воткнули в нее вязальную спицу и ею там помешивали. Захотелось бежать без оглядки, все равно куда, только дальше. Не будь ее, я, наверное, так бы и сделал. Она стояла ко мне спиной и смотрела в окно на залив. Я, вероятно, скрипнул зубами, потому что она обернулась и несколько секунд смотрела на меня внимательно.

— Пойди и выкупайся в заливе, это освежит.

Я сделал попытку встать, она предупредительно вышла. На столе стояла бутылка с остатками коньяка. Выпил, и боль в голове утихла.

Купание в заливе вернуло бодрость.

Вернувшись, я застал Вику одетую в легкое непритязательное платье, изящно сидящее на ней, с приколотым цветком на груди, еще мокрым от росы.

— Я тебя оставила вчера потому, что ты мог наделать в дороге глупостей. Вот мусор, который так поносил, — и выложила на стол деньги.

Мне было как-то неловко взять их сразу, и они остались на столе.

— Если не возражаешь, я могу проводить тебя на вокзал и ты уедешь ближайшим поездом, — сказала она.

— Разумеется! — обрадовался я, предчувствуя скорый и благополучный конец истории, без упреков и стенаний, и от избытка нахлынувшей нежности вдруг добавил: — Вика, ты просто прелесть!

— Я это знаю, — рассмеялась она, чем еще более расположила к себе, — может, мы выпьем по чашечке кофе?

— Думаю, для нас уже открыли кафе.

— Давай на прощание прокатимся по заливу, — предложила она, когда проходили мимо пристани прогулочных катеров, — там можно и позавтракать.

Это маленькое путешествие было обставлено необходимым комфортом. Ресторанчик предлагал несколько столиков, меню содержало закуски, большой выбор десерта и вин, неназойливо, в меру, играла музыка. Мы устроились в уголке за столиком на двоих, не спеша завтракали и предавались радостному ощущению морского простора и свободы.

Маленькие пассажиры прилипли к бортам, отщипывали от булок кусочки и кидали, а чайки на лету подхватывали их.

Прошел самолет, я поднял голову — и кольнуло в сердце: моя «семерка». Я заключил это по темному пятнышку на фюзеляже у правой плоскости — это был щиток, прикрывающий правое колесо в убранном положении. Щиток когда-то поставил сам взамен помятого, и он немного отличался по цвету. Мне представился капитан Рублев со строгим лицом, стянутым шлемофоном и кислородной маской, приборная панель, подрагивание стрелок и техник Азат Айбулатов, провожающий и встречающий уже не мой теперь самолет...

— Ты куда? — спросила она.

— Принесу мороженого.

В буфете я выпил водки, а ей купил мороженого с орехами. «Что, собственно, случилось? — думал я несколько спустя, — люди даже и не заметили пролетевшего самолета, а если и заметили, то тут же и забыли, и уж во всяком случае не чувствуют себя несчастными. Пусть Азат Айбулатов отправляет самолет и заглядывает потом в небо, а я буду пользоваться свободой, раз все равно ничего изменить нельзя».

— О чем ты думаешь? — спросила Вика, поддевая ложечкой крошечные порции.

— О том, что у меня впереди уйма времени и, наверное, ничего не случится, если я поеду не сегодня, а завтра или через два-три дня, если ты не возражаешь.

Она не возражала.

Теперь, по прошествии многих лет, думается: на берегу того залива со мной произошло нечто большее, чем дорожное приключение, ибо никогда полностью мне так и не удалось преодолеть раздвоения чувства. Моей случайной спутнице наша встреча, наверное, тоже принесла мало счастья.

...Дома объяснил отцу свое положение без излишних, необязательных для него подробностей. Не откладывая, на другое утро пошел в отдел кадров завода, твердо решив начать строгую жизнь.

— Куда? — остановила в приемной секретарша. — Владимир Георгиевич заняты.

Пришлось ждать. Я не знаю, чем «были заняты» кадровик. От него никто за час, что я сидел в приемной, не вышел. Когда, потеряв терпение, я открыл дверь, то увидел большой стол, за ним большого человека, похожего на каменного истукана с острова Пасхи. Я представился, сказал, что хочу работать на заводе, и положил перед ним трудовую книжку. После долгого, молчаливого и как бы застывшего на единственной записи взгляда он спросил: