Каменный пояс, 1986 - Страница 14

Пока она жарила картошку, Артем смотрел телевизор. Он не знал, о чем разговаривать с седой женщиной, чувствовал себя неуютно, прятал от нее глаза — и зачем она ловит его взгляд?

— Бросит теперь меня... — уронила голову на руки, заплакала навзрыд седая продавщица. — Выкупит «Урал» и бросит... Я ж его за кулаки люблю, с дыню кулак — потрогаешь и маешь вещь в руках... У них, Жигановых, у всей породы кулаки... Я ж и отца его привечала за кулаки, через него и бездетной осталась, специально в город увез в больницу, чтоб шито-крыто все... Я не мщу ему, я в Гошке его люблю, Гошка вылитый отец... Бросит он меня теперь, не осуждай меня, мальчик...

Продолжая жалобно всхлипывать, продавщица постелила мальчику на печи. Он слышал сквозь сон, как ночью вернулся Гошка, на цыпочках прошел в комнату к седой женщине. Вскоре из-за двери раздалось тихое стройное пение.

— По диким степям Забайкалья, где зо-о-олото роют в го-орах...

— Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах... — подпевал женский голос.

Они пели почти до утра, а рано утром продавщица Елена разбудила мальчика. Он старательно умывался перед дорогой, а одинокая Елена разглядывала ленок на худенькой детской шее и покусывала губы.

На улице Артема поджидал Жиганов.

— Артемка, не серчай, нервы у меня после контузии... Припадок бил ночью, ты бы не выспался... На-ка, деду твоему! — великан дрожащими руками затолкал в карманы, за пазуху мальчику черные куски, похожие на сухари. — Чага, Артемка, авось поможет деду от глаз... Заваривайте и пейте вместе... Они ведь дурачье, водку лижут, я чагу пью... Нас, стариков, кроха осталась, вместе должны держаться... — бормотал великан. — Чага, Артемка, авось поможет...

Продавщица Елена задернула занавеску окна.

«Нашел, чем одарить, нет чтоб меду бидон...»

За ночь грязную дорогу надежно подморозило, Артем шагал, как дышал, легко и неутомимо. Он решил идти до Златоуста без привалов, радость достигнутой цели умножала силы. Хорошо, что пересилил себя и не обиделся на Жиганова раньше времени. Он добрый и Гоша добрый, почему они не помирятся?

В тумане увалы Урал-Тау выглядели девственно-непроходимыми — ни просек, ни вырубок. Там, в соснах и тумане, пролегла граница между Азией и Европой. Бывают, оказывается, невидимые границы без колючей и нейтральной полосы. Кто вкопал столбы-указатели и как определил нужное место? Так и он придумает границу, где захочет...

Лужи на дороге блестели радужными пятнами бензина. Из памяти всплыло давнее-давнее...

...Вечер, дождь, неоновые огни, в носу щекотно от выхлопных газов машин. Он сидит у отца на плечах, точно, отец всегда носил его из яслей на плечах. Мать держит над ними зонт, сама без плаща, промокла. Отец рассказывает о золотых рыбках, которые живут и в лужах и в реках — от них и радужные пятна на воде, когда рыбки играют. Мать возразила, да сразу вспылила: не выдумывай, а крепче держи ребенка, цветные пятна от бензина и солярки!

Артем понял, что простит отца при встрече. Уже простил.

Солнце испарило туман с хребтов, и мальчик пристально всматривался в склоны Урал-Тау — душа жаждала открытий.

На Патракова не обратили внимания, хотя он поздоровался и даже кашлянул деликатно, как бы напоминая, что он посторонний и пришел по делу. Лишь одна женщина в строгом черном платье из вельвета, писавшая что-то торопливым бисерным почерком за журнальным столиком, поморщилась, ощутив непривычные запахи машинного масла и бензина, которые принес он из гаража.

Неподалеку от двери за таким же столиком сидела девушка в белой гипюровой кофточке и медленно выводила крупные печатные буквы на блестящем листе ватманской бумаги. На шее у девушки был пионерский галстук.

Патраков стоял молча и неподвижно, и запах машин быстро растворился в комнате, где пахло бумагами, мелом, плакатной краской, духами — удивительно нежными и пронзительными, хорошим табаком, влажной землей из цветочных горшочков и еще чем-то деловым, канцелярским.

В одном из мужчин, сидевших за шахматной доской, он узнал автолюбителя Бобкова, приезжавшего в гараж ремонтировать «Москвич». У машины тогда потек радиатор, вспомнил Патраков и подумал, что теперь-то и ему Бобков поможет, и даже улыбнулся с облегчением.

Но автолюбитель делал вид, что занят шахматами, и не поднимал головы.

Патраков затосковал вновь, не зная, кому рассказать о своем деле. Взгляд его обратился к женщине в черном платье. Она на миг подняла глаза, убедившись, что смотрят на нее и, должно быть, ждут помощи (Да, но ведь у нее тоже дело!), дописала предложение до конца и уже после этого повернулась к Патракову:

— Ну, так что же вы молчите?

Это было одолжение — маленькое, человеческое, и Патраков заспешил, засуетился и оттого сразу же запутался, задохнулся. Женщина терпеливо ждала.

— Насчет сына, — произнес наконец он, стесняясь своего огрубевшего, простуженного голоса, привыкшего к общению в грохоте железа. — Понимаете, меня вызывали...

— Фамилия? — Она нетерпеливо постучала ручкой по столу. — Как фамилия вашего сына?

— Патраков Михаил...

— Товарищ, в самом-то деле! — Женщина смягчилась. — В каком он классе? Думаете, мы тут всех по именам знаем? В такой массе...

— В седьмом, вроде бы... — ответил Патраков, неосторожно прибавив для связки совсем ненужное выражение, хотя знал все точно.

— Вроде бы! — хмыкнул кто-то в глубине комнаты и прокомментировал. — Хороши родители пошли!

Лицо Патракова налилось жаром. Он опустил глаза, старательно рассматривая пол, выложенный из светло-коричневых брусочков. В комнате пошептались и наконец решили:

— Это у Лидии Сергеевны.

Патракову нашли стул, и он с облегчением сел, опустив крутые плечи, словно хотел слиться со стулом, чтобы меньше занимать места среди незнакомых людей. Ему сейчас казалось, что люди рассматривают его грубую рабочую спецовку и большие красные руки в темных заусеницах от постоянного общения с металлом.

И так сидел он, обхватив ладонями колени, боясь пошевелиться и вновь привлечь внимание людей. Но все быстро привыкли к тому, что среди них посторонний, и разговаривали так же свободно, как и прежде.

...Утром они виделись. Патраков помнил, что сын был в меру разговорчив, оживлен, хотя и не успел выспаться: накануне долго просидели у телевизора. Ну и что из этого? Если сыну нравится смотреть телевизор, то почему же Патраков должен был запрещать это?

Что же касается его родительских обязанностей... Но как тут судить человеку о самом себе? Вот он, например, покупает сыну одежду — не хуже, чем у других, но и не балует особенно, кормит, следит за тем, чтобы мальчик выполнял установленный распорядок — вовремя вставал, ходил в школу, не гулял допоздна, помогал матери...

Этот порядок Патраков поддерживал силой воли, которую проявлял своим суровым взглядом, а иногда и резким словом... Но тогда на лице сына он угадывал страх и понимал, что это плохо, что так не нужно, но другого выхода не видел. Его этому не учили. Впрочем, иногда он угадывал этот новый, неожиданный выход.

Находило на Патракова что-то. Душа обмякала, и ему хотелось поиграть с сыном, испытать его растущую мужскую силу, и тогда он видел, что в глазах мальчика появляется доверие к нему, жажда ласки... Но не любил Патраков этой мягкотелости. Жизнь уже достаточно обкатала его: чем лучше к человеку относишься, чем больше с ним по-доброму говоришь — тем труднее работать. Доброе слово твое человек начинает принимать как нечто необязательное... Конечно, сын не подчиненный, это ведь совсем другое дело, но он будущий мужчина и поэтому нужно воспитывать его в строгости: говорят, в первую очередь пропадают нежные и хлипкие. Парню нужно быть суровым, бойким и, может быть, жестоким...

И он старался быть строгим, даже имя сына произносил не так, как жена. «Михаил» звучало серьезно, строго, официально. Патраков чувствовал, что оно кажется чужим мальчику. Сын настораживался, словно за ним была провинность и пришла пора отвечать за нее...