Каменный Пояс, 1982 - Страница 24

— Берег да еще как! — не согласилась с Любашей Евдокия Никитична, однако не стала больше трогать мужа: — Что беременная, что нет — шла сено косить, картошку полоть… Не залежусь, не засижусь, бывало… Ну, вот народила я Леню, а через два дня вместе с бабами в поле вышла — рожь жать. И ничего. А нынче роженице… то грелку горячую, то холодную подложат, то расширяют, то сужают ей нутро. А ты шевелись прытче сама, и врачи не понадобятся.

Такие разговоры, беседы с детьми лучше лекарств лечили Евдокию Никитичну. Она даже забывала о своей хвори, потому как в эти минуты к ней словно бы возвращалось материнское право на детей, право советовать, заботиться, помогать — жить с ними одной жизнью.

Дети почти каждый день навещали ее. Иногда по вечерам самотеком набиралось застолье, получался артельный ужин с разговорами и теплыми воспоминаниями — дети чувствовали себя родными людьми, в чем-то главном похожими друг на друга. Но разговор не клеился, когда поворачивал от воспоминаний к сегодняшней их жизни — какие они нынешние? Тут и сама Евдокия Никитична немного чего знала, помнила лишь, кто и кем работает, где живет. А что у каждого на сердце — до этого ей, матери, теперь было не дотянуться. Да вроде бы и не дозволялось. Они, дети-то, не только с ней, но и между собой об этом вели какие-то легкие, уклончивые разговоры.

Но странное дело, совсем иначе Алексей со своими товарищами по службе встречался. Вот заходил к нему инженер из архитектурного отдела. Сели за стол ужинать, но как сцепились в разговоре — вино и еду забыли. Только черный кофе дуют да курить в кухню то и дело выскакивают. Глаза блестят, лбы упрямые — дело-то у них кровное, хоть и не родственное. Даже заревновала Евдокия Никитична сына к тому гостю-дружку. Чужой человек, а, поглядь, милее родного. Почему так? Отчего нет у Алексея этакого интереса к Геннадию иль Татьяне? Встречает их вежливо, с улыбкой, а разговора щедрого нет: ленивая беседа о пустяках — не о чем говорить. Родным-то людям?!

Но теперь, каждодневно сходясь возле нее, болящей матери, они, дети, как бы заново стали сближаться, родниться. Евдокии Никитичне хорошо в кругу родных лиц. И разве беда, несчастье — ее болезнь, коли детям она — повод повидаться. А то, что скупы они на душевные беседы, так это, пожалуй, по скромности, или от уюта: посытнее жить стали, в сердце каждого покой и благополучие.

Нередко больную навещала Венькина подружка — Юлька, парикмахерша. Евдокия Никитична жадно расспрашивала молодую свою соседку о доме, о том, хорошо ли укрыт погреб, запасся ли Веня углем, накормлены ли куры, прибрано ли в комнатах… На вопросы Юлька отвечала с такой веселой готовностью и дотошными подробностями, словно только и занималась домашним хозяйством Евдокии Никитичны. Подчас, прислушиваясь к этим разговорам, Дюгаев начинал даже завидовать тому, как глубоко посвящена в дела матери чужая соседская девчонка, как легка и душевна их беседа. Евдокия Никитична улавливала это его настроение и после каждого визита Юльки надолго как-то виновато затихала, словно винясь перед сыном за то, что общаться с Юлькой ей легче, проще, чем с ним, сыном.

Юлька обычно приходила с Веней. Но однажды заявилась одна.

— Да вы не волнуйтесь, теть Дусь. Он поехал пейзажи писать. К товарищу на дачу, — бросилась она утешать Евдокию Никитичну. — Ключ от дома мне отдал. Голландку я топлю, кур кормлю…

— Я не о хозяйстве… Веня-то стал винцом увлекаться. Взяла бы ты его под пригляд, Юля… И дар у него есть, и ум. Но бесшабашный… Оженить бы — и все у него в жизни чередом бы пошло, — мечтательно рассуждала Евдокия Никитична.

— Я попробую, теть Дусь, — то ли всерьез, то ли в шутку пообещала Юлька.

— А что? Вы друг дружке подходите.

— Я тоже так думаю, теть Дусь, — бодро согласилась Юлька.

Потом сам Веня пожаловал. Как всегда с этюдником. Разговаривая с матерью, он тем часом и рисовал ее карандашом или кистью набрасывал на загрунтованном картоне ее образ.

— Всю избу, небось, моими портретами увешал, — шутливо укоряла его Евдокия Никитична.

— Это заготовки, эскизы, мам. А за портрет я потом сяду, — сулил Веня.

— Лежачую-то меня хватит рисовать. Вот встану, тогда…

— А тогда позировать кто будет? Минуту без дела не сидишь… Но ты не обижайся, мам, на все это… Я даже не знал, что так получится: была здорова — жили мы вместе, а вот заболела — в другую семью передали. На меня вроде бы не понадеялись. Да ты только шепни мне разок, мам, я сразу увезу тебя отсюда!.. И буду домой вовремя приходить.

— Спасибо, Веня. А то тебя нет — и я не сплю, — мягко, без укора сказала Евдокия Никитична, но Веня поежился: сколько раз он загуливал допоздна, являлся домой заполночь, а то и вовсе не приходил, отбирая у матери не только часы сна, но и дни жизни… А вот слегла — сплавил ее в более надежные руки Алексея. Однако с этим Веня как раз и не соглашался. Самый надежный человек для матери — это он! А если Алексей и проявил особую заботу о ней, то еще неизвестно, насколько глубока эта забота. Веня не доверял родственникам — Алексею, Татьяне, Геннадию. Он привык воспринимать их как гостей, навещающих родительский кров изредка, наскоком: посидят, потрапезничают и — укатят на неизвестно какой срок. А теперь как бы во искупление накопившейся вины прямо-таки состязаются в оказании ей услуг. Это и рождало в душе Вени сомнения. Но он видел, с какой старательностью Алексей и Любаша выхаживают мать и в каждый свой приход горячо благодарил их, словно они не мать, а его вызволяли из какого-то тяжелого личного несчастья.

На втором месяце болезни Евдокии Никитичне заметно полегчало: она могла садиться в постели, шевелила отходящими от паралича членами, которые едва двигались, будто окостенелые.

— Это результат длительной неподвижности, при которой интенсивно идет отложение солей, — сказал врач, назначив больной лечебную физкультуру. — Помощь может также оказать массажистка. И нельзя откладывать…

Дюгаев с трудом выпросил у главного врача больницы массажистку, удивляясь тому, как вырос в наше время авторитет этой вспомогательной процедуры среди прочих медицинских услуг. Массажистка — крупнотелая молодая женщина — не могла посещать больную на дому. Дюгаев нашел выход: по утрам стал ездить на работу троллейбусом. А служебная «Волга», что приезжала за ним, везла тем часом Евдокию Никитичну в противоположный край города — в больницу к массажистке. Дюгаев закутывал мать в байковое одеяло и на руках сносил со второго этажа вниз, к машине. В обеденный перерыв он подруливал к больнице и забирал лежащую на кушетке мать.

Он купил ей эспандер, резиновый мячик — и Евдокия Никитична усердно, через боль и слезный смех, занималась лечебной физкультурой. Перед сном, по вечерам, Любаша прикладывала ей к трудно гнувшимся суставам теплые примочки, мешочки с горячим песком…

Однажды в субботний день Любаша с разрешения врача накупала Евдокию Никитичну в ванне, расчесала и заплела ей косы. И тут старуха вдруг расплакалась, залепетала благодарно:

— Как барыню, холите меня, всей семьей обхаживаете… Целую комнату заняла… Два месяца со мной, как с младенцем, нянчитесь… Не побрезговала, доченька, параличную старуху обмывать, дерьмо из-под нее выносить. Считай, из гроба подняли. И нога, и рука владеют, ходить начинаю, картошку уж могу чистить… И тут не лекарства, а забота ваша мою хворь прогнала…

Евдокия Никитична, опираясь на палочку, проковыляла к своей постели, вынула из-под подушки смятый конверт и подала снохе.

— Возьмите за уход. На гостинец вам… Купите с Алешей что-нибудь, — сказала она, глядя на сноху умоляюще-благодарными глазами, попятилась и села на диван.

Любаша замерла, затем вынула из конверта деньги и непонятно для чего сосчитала их.

— Немножко там… Пенсия за два месяца. Попросила Юльку получить, принести, — словно извиняясь, сказала Евдокия Никитична.