Каменный пояс, 1978 - Страница 58

— Скажите, пожалуйста, почему вы не на пенсии? — спросила я.

Он ответить не успел. В будку с шумом влетела девушка с черной челкой.

— О, деда! — воскликнула она, тоже, видимо, рассчитывавшая увидеть того сапожника. И сникла. Спавшим голосом добавила: — Будьте добры… только пару гвоздиков…

— Ой ли, пару гвоздиков! — покачал головой старик, откладывая туфли.

— А куда их больше? — Девушка, просовываясь по пояс в окошко, потянулась за босоножкой. Старик положил ее на коленко. Сказал уже с видимой благосклонностью:

— И все-то вы знаете… умные все какие стали… сели бы сами и сделали, коль такие умные. — Он взял босоножку в ладонь и ткнул в нее пальцем, — гвоздь на гвозде… их из кожи не выволокешь… а подошву не держат…

И плоскогубцами начал выковыривать подковку, да заодно с подковкой оторвал каблук.

— Вот видите, теперь вам еще и за каблук платить…

— Ладно, делайте, — махнула рукой девушка.

Он долго тюкал молоточком по крепкой подошве, чтоб угодить девахе, которая непременно прибежит и завтра, и послезавтра. И с радостью выкинул ей готовую босоножку из окошка, подстегнутый этой надеждой.

А когда мы остались одни, он подавил глубокий вздох, сказал:

— Давеча про пенсию мне намекнули… Не угодил, стало быть… А работу ведь еще не видели… чего же раньше-то времени, авансом… У меня, знаете, солидные клиенты были…

И начал рассказывать, кто были его клиенты, сколько ему платили за ремонт и сколько на чай оставляли, потом — где воевал, куда был ранен и при каких обстоятельствах. В лице его прибавилось горечи, когда, подбивая итог, заключил:

— Как видите, судьба по спине меня не гладила и паинькой не называла…

И неожиданно замолк. Видимо, погрузился в воспоминания.

Я снова обвела взглядом будку. Вот гвоздь в углу, в красных крапинках. Поржавел. На нем всегда и зимой и летом висел серый жесткий плащ. Рвалось пополам сердце. Покоя не давал вопрос о предшественнике.

— Кто его знает? — уже более миролюбиво ответил старик, видимо, выговорившись. — Может, в мастерскую какую перешел? Я не люблю работать в мастерской. Под занавесом. — Он остановил на мне тот же с прищурочкой взгляд тусклых глаз. — Место… глядите, — он бородкой кивнул на окно с заляпанными давним дождем стеклами: — Оживленное. Не надо, а заскочишь пару гвоздочков забить…

За окном нарастал гулкий такт трамвайных колес. Вот и сам трамвай из-за угла выскочил и, постукивая на стыках рельсов, сердито остановился.

Один за одним выходили пассажиры, и невольно на ум приходили слова: «На работе да с людьми — и ты Человек!»

Я встала, просунула голову в окошко. Гвоздем больше, гвоздем меньше. Мне бы только до леса дойти и обратно. Нога вспухла и ничего другого нельзя надеть. Вот и выволокла из ящика старые, которым давно пора на свалку, туфли.

Старик, протягивая их мне, переспросил:

— Восемьдесят четыре вам сказал?

— Да, — ответила я, подавая рубль.

Он долго копался в коробочке. Потом наконец положил в ладонь шестнадцать копеек и захлопнул окошко.

…Был удивительно жаркий майский день, когда кажется, что солнце чуть ли не под ногами — по земле стелется, оттого все красно, сверкает все кругом, велики-громоздки здания, широченны улицы, площади, как золотые слитки сияют, а до неба и глазом не дотянуться, до того оно глубоко и просторно.

Я спешила в живописный уголок парка, у каменоломен. Жаль только, не придется выбирать скамейки. Сегодня — воскресенье. В парке много отдыхающей публики.

Располагаясь на одной из скамеек, я подумала, что, если, к примеру, на эти камни-островки, на эти крутые берега-обрывы смотреть сверху, в пестром одеянье люди на них покажутся удивительным соцветием планеты Земля.

Я люблю это место. Здесь хорошо. Здесь вольготно душе. Здесь точно по сговору люди боятся слово вымолвить, чтобы не нарушить покой, не задеть глубинное безмолвие лесного пейзажа, ласкающего взор своей красотой.

Смотришь на небо, смотришь на воду, тихую, смирную хозяйку гор и леса, и в грудь, растекаясь затем по всему телу, начинает вбираться благостное спокойствие.

Воздух чистый, прохладный — дышится легко, полной грудью, а вода, бесшумная, величавая, уносит тебя далеко-далеко в свое продолжение леса, неба и уплывающей на скамейках публики.

Откуда-то с горы подул свежий ветер, зашевелились сосны. Зарябила вода. И не стало в ней леса, неба, скамеек с публикой…

…Нет пока тут водных велосипедов, лодок. Но скульптура стройной женщины на островке, аппетитно обтирающей себе спину полотенцем, настойчиво зазывала в воду…

Неподалеку от скамейки, где недавно бурей выворотило с корнями деревья, трое мальчишек развели костер.

Вероятно, получив должную взбучку от старших, осерженные и обиженные, они тотчас потушили его и, закатав по колена брючки, направились к скале.

Самый старший, чернявый, с горделивой осанкой, вел за собой на поводке собаку. А двое, толкая друг друга, плелись сзади. У самой скалы чернявый приостановился, обернув оживленное лицо. Чему-то расхохотался. Ладонью разрезал воздух, что-то сказав твердое и решительное, и вприпрыжку взбежал с собакой на взгорок.

Крепкого сложения, уже с густо коричневым загаром, он сбросил с себя старый пиджачок, майку.

Спустился к берегу и пес, предупреждающе тявкнув. Шерсть на спине вздыбилась. Лезть в воду не хотелось. Однако, поглядев с явным неудовольствием на хозяина, тоже переступил страшный для него рубеж, судорожно вытянув хвост.

— Трус! — крикнул ему чернявый и резанул по нему гребнем волны. Пес взвизгнул и легко, бесшумно, почти недвижно поплыл.

Ко мне присели уставшие с прогулки бабушка с внучкой. Но тут же девочка со скамейки съерзнула. Голубые глазенки засверкали: еще не сошел снег, а мальчишки противные полезли в воду. И вскрикнула звонким голоском:

— Ну и психи, ну и психи!

Публика заулыбалась. Было ясно: в семействе бабушки в ходу слово «психи».

— Сядь, не шуми, — шепнула ей бабушка, беря за ручку. — Здесь не кричат, здесь сидят смирно.

— А что они купаются? Снег вон там еще… Эй, вы, психи… Вылезайте! Простудитесь! — подошла она вплотную к обрыву и снова крикнула мальчишкам.

Я сидела, закинув голову на спинку скамейки, и слушала на своем лице солнце и воздух, пропитанный влагой земли и хвои.

А бабушка с внучкой все перебранивались:

— Не ори, чего орешь?

— А чего они купаться надумали? Простудятся и помрут.

— Не помрут, — сказала бабушка, поправляя шифоновый шарфик на сером жакете. Ее миловидное лицо украшала короткая модная стрижка в скобку.

— Нет, помрут! — топнула девочка ножкой. — Помрут и все останется.

— Ну и пусть помирают, — лопнуло терпение у бабушки. — Им оставлять еще нечего.

Я усмехнулась. А сапожник оставил голубую будку. Но оставил ли? Так-таки она пережила своего хозяина? Если я сижу в ней и меня обступает все прежнее? Меня обступает сам он — человек! Ве-есь!.. Крохотная будчонка! Скромный объект мастерства…

Вода, чувствовалось, была холодна. Посиневшие мальчишки выбирались на берег, ведя за собой продрогшую собаку. Они долго обтирали ее ладошками, прижимали к себе. Чернявый, дольше всех державший собаку у груди, промерз, было видно, основательно. Стуча зубами, он торопливо натягивал поверх майки старенький пиджачок. Запахнулся. Вытер рукавом глаза. И в мокрых трусишках, держа в руке башмаки и брюки, потопал за приятелями по другую сторону островка, к солнцу. У ног его повизгивал довольный пес.

«И у этих — уже свой мир, свое начало», — подумалось невольно.

Солнце выпуталось из верхушек сосен и, ярко осветив все кругом, хлестнуло по глазам. Вода, вяло набегая, еле-еле омывала каменистые берега водоема.

А позади нас послышались торопливые шаги. Бабушка, закинув обшлаг, посмотрела на часы и, опершись рукой на сиденье скамейки, поднялась. Прищурив глаза и выждав с секунду, крикнула укорительно:

— Ты где был? — И прокашлявшись, добавила сипло: