Каменный пояс, 1976 - Страница 50

— Шикарная вещица — мимо вас никто не пройдет!..

…Стоп! Я такую фразу где-то слышал…

С трудом выбираюсь из людской толчеи.

Где же это было? «Шикарная вещь — мимо не пройдешь!»

Вспомнил! Еще добавил тогда: «Красиво!.. Но ведь высоко, круто! Не пойдем! Оставим внукам».

Ну, да. Так одессит Гэро говорил о северной стене Джигита.

Я возвращался домой, а воспоминания, будто это было вчера, уже не покидали меня. Странное свойство нашей памяти: перебирать, пересматривать давнее, снова и снова возвращаться к нему и с годами по-иному оценивать.

Я тогда еще не был альпинистом, хотя с горами уже познакомился как турист.

Для чего альпинисты ходят в горы? Романтика? Острые ощущения? Красота окружающей природы? Тщеславие и самолюбие? Что главное? Для меня это было неясно.

Гэро слегка прищурился и сказал:

— Ты знаешь, а ведь на эти вопросы, пожалуй, не получишь однозначного ответа. Каждый в горы идет за своим, за нужным ему. Один за разрядами и званиями. Вот, мол, смотрите, я разрядник, да еще по какому виду спорта — по таинственному, жутко опасному альпинизму! Я — герой! Другие — восторженные идеалисты — за красотой: «Ах, какие краски, какое сочетание цветов, какая неповторимая зелень трав или какое глубоко-фиолетовое небо! Рерих бледнеет перед ним!» А я думаю, что все должно быть в комплексе. И все-таки рискну объять необъятное. По-моему, самоутверждение. Да, оно всеобъемлюще. Здесь необходим и элемент тщеславия, и романтизм, и восторженность, и воля, да в общем для самоутверждения человеку много надо. Но чтобы достигнуть чего-то, нужны друзья, настоящие друзья, которые за тебя, так же как и ты за них, — в огонь и воду. Ведь на восхождениях возникают часто ситуации «или — или», «быть — не быть». Ну, проиграл бегун, в другой раз подтренируется — выиграет у своих соперников. Альпинист же «выигрывает» у себя. Преодолел казавшееся неопреодолимым — значит, стал сильнее, лучше. И преодолевает-то он не в одиночку, а с помощью друзей. На мой взгляд, альпинизм — это прежде всего работа, тяжелейший труд во имя самоутверждения. Может, я не очень связно все это говорю. На словах трудно объяснить. Но я убежден в своей правоте, иначе бы в горы не ходил. Чтобы узнать вкус апельсина — надо его попробовать.

Самоутверждение… Пожалуй, так оно и есть.

Пересилить свой страх перед трудностями и опасностями, заставить себя идти, когда уже, кажется, нет никаких сил, уметь сжаться в комок, собрать все душевные и физические силы для решительного броска, быть добрым и внимательным к людям — это ли не самоутверждение? Прав, Герка, прав…

Нет, не странное это свойство нашей памяти — возвращаться к прошлому. Нужное это свойство.

Вот мы сидим на уступчиках, а ведь все равно пройдем эту стену, уверен, что пройдем. И никакие силы не свернут нас с пути. И осуществим Геркину мечту.

— Вон там, Оля, видишь остренькую вершину? Это пик ГТО, а правее тоже остренькая — это пик Студентов. А между ними этакая глыбища. Это памятник. Памятник очень хорошему человеку Гэро Робертовичу Бартини. Он так и называется пик Гэро.

…Солнце неумолимо катилось к дальним зубцам гор. Косые тени начали отсвечивать фиолетовыми тонами. Все небо расцветилось невообразимыми красками: то оно вспыхивало длинными желто-красными языками костра на западе, то сине-фиолетовыми углями догорающего камина на востоке. Все это шутки тонкой лессовой пыли, поднятой ветром где-то в пустыне Такла-Макан.

Иссык-Куль вторит небесным расцветам: половина его — чистое золото, другая — расплавленное серебро. Этот двуликий Янус, сверкая, манит в свои прозрачные теплые воды, не замерзающие даже зимой. А какой чебачок в Иссык-Куле! Мелкий, ровненький, как по линейке отмеренный, вкуса неописуемого. А клюет — только удочку успевай забрасывать! Сидеть бы сейчас в лодке да полавливать. Так ведь нет!

В полусумраке ущелья, кажется прямо из-под нас, уползает могучее пятикилометровое тело ледника, все изуродованное морщинами бездонных трещин и сбросов. Оно извивается, точно корчится в муках. Ледник живет. Со склонов гор срываются снежные лавины, сотрясая все своим грохотом. И хотя от нас далеки и сейчас неопасны — инстинктивно взгляд ищет их. Это они приносят белую смерть. Они — пища для ледника. А он ползет, кряхтит и стонет, — но ползет.

Как-то пришлось заночевать прямо на леднике. Расчистили и выровняли ледорубами площадку, установили наш домик-палаточку. А ледник всю ночь ухал, скрипел. Все казалось, что ломался под нами. Страшно было, — а вдруг палатка улетит в разверзшуюся пасть трещины?

Утром встали, а под палаткой действительно трещина — узенькая, сантиметров двадцать, но трещина.

Сборы прошли быстрее обычного. Ведь не знаешь, когда эта трещина вздумает принять свою нормальную многометровую глубину и ширину…

От языка ледника вниз бежит тонкая серебристая струйка реки. Сначала среди серых и бурых нагромождений каменных морен, потом среди яркой зелени альпийских лугов. Еще дальше виден темно-зеленый с матовым голубоватым отливом частокол елей, взметнувших в небо свои сорокаметровые свечки толщиной в три обхвата. С трудом пробивает река себе путь. На скальных сбросах-ревунах она мечется в отвесных берегах, превращаясь в грохочущую смесь пены и камней. Водяная пыль облаком висит над ревуном. Невольно останавливаешься, любуясь его мощью и красотой.

Но вот, будто устав от единоборства со скалами, река затихает в низких илистых берегах, образуя сазы. Здесь она разливается на множество рукавов, тихо струящихся в широкой заболоченной пойме, покрытой сочной зеленью травушки-муравушки. Так и тянет прилечь в эту мягкость и, прищурив глаза, смотреть, как в небе шевелятся тучки, переваливая через гребни гор. Почему-то при виде молодой травки, сплошь закрывающей землю, всегда манит в далекое детство.

А река снова уже ускоряет свой бег и снова срывается в ревун, чтобы успокоиться в следующем сазе, где она так напоминает наши тихие равнинные речушки.

Сказочно красивы эти горные реки, обрамленные убегающими вверх по склонам вековыми елями, барбарисом, шиповником, смородиной и множеством незнакомых кустарников, трав и цветов.

Но все это антураж — внешнее оформление. И воспринимается не как реально существующее, а как декорация к спектаклю, в котором мы-то выступаем реальными действующими лицами. Не актерами, сумевшими прекрасно перевоплотиться, а именно действующими лицами.

Отвесные скалы северной стены Джигита, по которой мы совершаем восхождение, не оставляют надежды на удобную ночевку. Уже четверо суток шаг за шагом карабкаемся через снега, льды и скалы этой стены, а до вершины…

Придется организовывать сидячую. А вдруг непогода? Хотя новолуние уж прошло. Да и среди ночи редко начинает крутить. Что ж, другого выхода нет. А если все-таки — вдруг? Нет, рисковать нельзя! — мысли, мысли, мысли…

— Володя, Валя! Веревки не снимать! — кричу я Самохвалову и Маковецкому, идущим последними.

По навешенным веревкам в крайнем случае мы за час спустимся до места, где стояла наша палатка в предыдущую ночь. Площадка, вырубленная в ледовом гребешке не ахти какая хорошая, но все-таки площадка. Конечно, не паркет во дворце каких-нибудь там Шереметьевых. Целый день мы поднимались от нее. Пройдено 140 метров. День тяжелой и опасной работы. И всего 140 метров! Насколько ж относительны наши понятия о расстоянии. Говорим: «Прошли маршрут: два километра в 8 дней». Выходит: «Что ж мы делали 8 дней, если всего-то два километра?»

Действительно, что же мы делаем, если иногда за день проходим всего 100—150 метров.

Отвесная стена, гладкая, трещин мало, метров 30—40. И надо ее пройти. А почему надо? Тут-то и вспоминаются строки из песни:

А вот и Валентин пробирается ко мне. Здесь узенькая короткая полочка, а рядом большой ледовый натек. Ольга Трубникова — четвертый участник — уже устроилась на полочке: повесила рюкзак на забитый в трещину титановый крюк, разложила поролоновые коврики — мой и свой — мягко и тепло. В общем, готовится к сидячей неудобной ночевке. Она — мастер спорта — сильная и мужественная. За свою альпинистскую жизнь ей не раз приходилось сидеть на древках ледорубок, и понимает, что на полочке, хоть и узкой, все-таки лучше.